И вот, именно такое путешествие к целостности самого себя, воплощенное в образе дикой Мексики, Керуак (Сал Парадайз) совершает в конце романа «На дороге», он едет дорогой на Мехико вместе со своим гуру Дином Мориарти, что может быть лучше, однако под занавес образ неписанной идиллии внезапно раскалывается. После очередного отрыва с марихуаной, литрами спиртного и местными шлюхами Сал слегает с лихорадкой, а Дин ничтоже сумняшеся бросает его на этой обочине цивилизации, в призрачном золотом городе, и уезжает, не в силах, как прежде, усидеть на одном месте. В этот момент что-то меняется в отношениях Сала и Дина, и прежней близости уже не вернуть.
Конечно, первое, что здесь может прийти на ум, это банальная мораль: Дин кинул друга, и поэтому он не настоящий учитель, он не образец для подражания и тем более не пророк новых истин, он разве что грубый холоп и праздный гуляка, озабоченный своими низменными желаниями, своими извечными девками, ничуть не отягощенный этикой, нравственностью или, быть может, базовым чувством товарищества… И прочее, но мы не так глупы, мы видели, кто такой Дин, нам давно стало ясно, что с ним не работают нормы и правила, заведенные в мире среднего обывателя. Дин появился в этом мире, чтобы принести благую весть – суть ее в том, что нормы среднего человека отменяются, ибо это каннибальские нормы, они выращены на крови и репрессиях, за них заплачено полнотой человеческой личности, вместо которой нам всем исторически достался унылый нормированный огрызок. И мы это знаем потому, что это знает Сал. Как же ему обозлиться на Дина, когда он знает и то, что всё гораздо сложнее: «Когда мне стало лучше, я осознал, что он за крыса, но тогда же мне пришлось понять и невообразимую сложность всей его жизни: как он должен был меня здесь бросить, больного, чтобы сладить со своими женами и со своими бедами.
– Ладно, старина Дин, я ничего не скажу»
[111].
О чем нельзя ничего сказать, о том следует молчать, как сказал один великий австриец. Суть их разлада не в том, что кто-то плохой, а кто-то хороший, ибо подобные дихотомии мы можем оставить для своих бабушек. Разлад между Дином и Салом, в известном смысле, не появился, но лишь проявился в Мехико, на деле же он был всегда. Это разлад, скажем так, типический: Сал, пускай он и восхищен своим другом Дином, сам по себе совсем другой человек, как раз из тех, для кого буржуазные нормы еще не пустое слово. Так, как Дин отпустил себя, Сал себя отпустить не может. Как-то он говорит Дину: «Надеюсь, ты еще будешь в Нью-Йорке, когда я вернусь, – сказал я ему. – Единственная моя надежда, Дин, это что однажды мы с тобой сможем жить на одной улице вместе с нашими семьями и вместе превратимся в пару старперов»
[112]. Дин-старпер – это, конечно, нонсенс. Сал по-прежне му хранит в себе ценности того исторического мира, из которого он вышел, мира своих родителей, мира своих соседей. Он совсем не готов со всем этим расстаться, и вся эта извечная беготня, в которую он не без удовольствия пускается вслед за Дином Мориарти, кажется ему чем-то вроде игры, прожигания молодости, но в глубине души он прекрасно знает, что такую жизнь не назвать идеальной.
Дин совсем по-другому представляет себе их с Салом будущее: «Видишь, чувак: годы летят, а хлопот все больше. Настанет день, и мы с тобой пойдем вместе по переулку и будем заглядывать в урны.
– В смысле, мы под конец станем бичами?
– А почему бы и нет, чувак? Конечно станем, если захотим, и все такое. Что плохого в таком конце? Всю жизнь живешь, не вмешиваясь в желания остальных, включая политиков и богачей, никто тебя не достает, а ты хиляешь себе дальше и поступаешь, как тебе заблагорассудится. – Я согласился с ним. Он приходил к своим решениям Дао по-простому и напрямик. – Что у тебя за дорога, чувак? – дорога святого, дорога безумца, дорога радуги, дорога рыбки в аквариуме, она может быть любой. Это дорога куда угодно для кого угодно как угодно»
[113]. Дин-бичара – это похоже на правду. Нет, этот безумец не создан для того, чтобы когда-нибудь повзрослеть.
Поэтому так часто Дин кажется глупым, смешным и убогим в его, Сала, глазах – в эти моменты глаза его становятся взрослыми, они смотрят из будущего, избавившись от наигранной пелены пубертатного авантюризма. Этот взгляд недоступен Дину, и Дин его никогда не поймет. Дин слишком здоров для рефлексии – ему нельзя останавливаться, он всегда должен ехать всё дальше, потому что там, где-то за горизонтом, ждет его ослепительное ЭТО, которое нельзя упустить. А Сал остается страдать, потому что он слишком серьезен для истинного счастья спонтанности.
Потом мы увидим, что в образе Сала страдать остается Джек Керуак – тот, кто, вопреки своему титулу Короля Разбитых, никогда не мог разбиться до конца и вытравить из себя простого хорошего человека. Его поздняя проза покажет, что значит страдать от того, что ты слишком нормальный для этого безумного мира. Но в том вся беда, что это безумие в образе Дина, безумие мира без дома, без крыши его никогда уже не покинет: «…я думаю о Дине Мориарти, я даже думаю о Старом Дине Мориарти, об отце, которого мы так никогда и не нашли, я думаю о Дине Мориарти»
[114].
Истина в том, что Дин – это другой человек; не Я как другой, не весь этот флер на манер Рэмбо, но просто: другой. Имя другому – Нил Кэссиди, они с Керуаком были друзья не разлей вода, и многие путали их, всерьез полагая, что Джек – это Нил, а Нил – это Джек. На деле это было ошибкой, и никто не понимал этого лучше самого Джека Керуака. Нил был красавец, подлинный мачо, любимец женщин и, куда же без этого, мужчин, перекати-поле, скиталец-гуляка, преступник, сорвиголова, а вместе писатель, чудесный рассказчик, пленительный собеседник с извечной присказкой: Just enjoy it… Нет, и Керуак был красавцем, в этом легко убедиться. Он тоже был писателем – еще каким, мы знаем это, уж посильнее Кэссиди. Но вместе с тем Джек был застенчивым, робким и благовоспитанным юношей, католиком и маменькиным сыночком, что, несмотря на все его дюжие бравады и эскапады, всегда проявлялось в его литературе и образе жизни. Они были разные, эти двое, и вот почему: Джек хотел быть революционером, но на деле оставался традиционалистом; Нил никогда не был традиционалистом и вряд ли мог бы выговорить это слово, но он был революционером – в быту, в повседневности, здесь и сейчас, живя от срыва до срыва без целей и средств, без идолов и фантазий.
Пару слов о Ниле Кэссиди. Он родился в 1926 году в Солт-Лэйк-Сити, штат Юта. Его родители рано разошлись, отец сильно пил, как знакомый нам старый Жестянщик. Как водится, Нил рос на улицах. В четырнадцать лет он угнал свою первую машину, так полюбив это дело, что к совершеннолетию (в той стране это 21, а не 18, но всё равно впечатляет) наугонял их порядка пяти сотен. Это осмысленный образ: Нил Кэссиди – человек-кентавр, человек-машина, движущийся так быстро и неуловимо, что вместо ступней у него отросла пара тысяч колес… Его неоднократно арестовывали, он отсидел несколько сроков, когда в 1946 году объявился в Нью-Йорке со своей молодой женой Лу-Энн, где и сошелся с битниками, сдружился с Джеком, завел гомосексуальную интрижку с Алленом, которая стоила последнему многих и многих нервов
[115], и так далее.
