„Да вот, только что облегчилась“.
Через некоторое время жопа начала говорить сама по себе. Он выходил на сцену, ничего не подготовив, а жопа порола отсебятину и неизменно парировала все его шуточки.
Потом в ней появилось нечто вроде зубоподобных, загнутых внутрь режущих крючков, и она начала есть. Сначала он решил, что это не лишено остроумия, и сделал на этом номер, но жопа принялась проедать штаны и орать на улице, во весь голос требуя равноправия. Вдобавок она напивалась и закатывала пьяные истерики: никто, мол, ее не любит, а она хочет, чтобы ее целовали, как всякий прочий рот. В конце концов она стала болтать непрестанно, день и ночь, за несколько кварталов было слышно, как этот малый вопит, чтоб она заткнулась, он лупил ее кулаком, затыкал свечами, но ничего не помогало, и однажды жопа сказала ему: „Кончится тем, что заткнешься ты. Не я. Потому что нам ты больше не нужен. Я сама могу и говорить, и есть, и срать“.
Вскоре, просыпаясь, он начал обнаруживать, что рот его залеплен прозрачным, как хвост головастика, желе. Это желе было тем, что ученые называют Не-ДТ, Недифференцированной Тканью, способной врастать в человеческую плоть любого вида. Он срывал ее со рта, а обрывки прилипали к рукам, как желе из горящего бензина, и росли там, росли на нем всюду, куда попадал хоть катышек. И вот наконец рот его полностью закупорился и самопроизвольно отнялась вся голова (тебе известно, что в некоторых частях Африки, и только среди негров, встречается болезнь, при которой самопроизвольно отнимается мизинец ноги?) – правда, кроме глаз. То есть единственное, чего не могла делать жопа, так это видеть. Она нуждалась в глазах. Однако нервные связи были блокированы, инфильтрованы и атрофированы, так что мозг больше не мог отдавать приказания. Он был заперт в черепе-ловушке, герметически закрыт. Какое-то время в глазах еще можно было увидеть немое, беспомощное страдание мозга, и наконец мозг, вероятно, умер, потому что глаза погасли, и чувства в них осталось не больше, чем в глазках краба на кончиках стерженьков»
[154].
Зад пожирает голову, он становится на ее место. Низ побеждает верх. Признаюсь, что мне неизвестна более ясная и доходчивая метафора движения от модерна к постмодерну, говоря на современный лад. На лад менее современный это прекрасно описано у Бахтина – там это называется противостоянием официальной (церковной) и народной культур. В качестве орудия такого противостояния народная культура как раз-таки использует все сокрытые силы фигуры переворачивания: вместо головы должна прочно укрепиться задница. Мы помним, что сам Бахтин изучает Франсуа Рабле, который им признается величайшим противником всяческого официоза. Весь образный ряд Рабле и все его приемы выходят из мироощущения народной смеховой культуры. Два слова об этом: «Мироощущение это, враждебное всему готовому и завершенному, всяким претензиям на незыблемость и вечность, требовало динамических и изменчивых („протеических“), играющих и зыбких форм для своего выражения. Пафосом смен и обновлений, сознанием веселой относительности господствующих правд и властей проникнуты все формы и символы карнавального языка. Для него очень характерна своеобразная логика „обратности“, „наоборот“, „наизнанку“, логика непрестанных перемещений верха и низа („колесо“), лица и зада, характерны разнообразные виды пародий на обычную, то есть внекарнавальную жизнь, как мир наизнанку»
[155].
Ренессанс хорошо понимал, как опрокидывается всякая власть. Твердым установлениям нужно противопоставить текучее становление. Культу степенной серьезности – вульгарный, грубый смех («Смех снижает и материализует»
[156]). Строгому, аскетическому и благочинному телесному образу – материально-телесный низ. Голове – зад. Рабле с превеликим удовольствием смакует все формы низа: еда и питье, всевозможные выделения, секс: «Тело раскрывает свою сущность, как растущее и выходящее за свои пределы начало, только в таких актах, как совокупление, беременность, роды, агония, еда, питье, испражнение»
[157].
Такое тело полностью противостоит классическому канону, или телу Античности: последнее есть сущее тело власти, ибо имеет строгую форму, оно завершено и совершенно, строго отграничено от других, оно закрыто, поэтому из него изъяты все приметы возможной динамики – отверстия, неровности и прочее. Всё низкое устраняется. Следовательно, чтобы разрушить канон, необходимо во всей сокрушительной полноте вернуть телу его репрессированный низ! Под миром ясных, дневных, зримых форм, под миром фельдфебельской классики и торжественного контроля – под этим миром ширится зловонное болото, как в аналогичном месте у Гинзберга:
«Под миром много задниц и дырок,
много ртов и членов,
много спермы и много слюны, текущей ручьями,
много дерьма, текущего реками под городами,
много мочи струится под миром,
много соплей в индустриальных ноздрях мира, пота
под железной рукой мира, крови
хлещущей из груди мира,
бесконечные озера слез, моря болезненной рвоты,
несущейся между полушариями,
плывущей к Саргассову морю, старые жирные лохмотья
и тормозная жидкость, газолин —
под миром есть боль
[158]…»
У Жоржа Батая, известного специалиста по этим делам, фигуры переворачивания достигают олеографической ясности в ранней работе «Солнечный анус»: «Ясно, что мир пародиен, иначе говоря, всё, на что ни посмотришь, есть пародия чего-то другого или то же самое в разочаровывающей форме»
[159]; «Выброшенный башмак, гнилой зуб, едва выступающий нос, повар, плюющий в пищу своих хозяев, являются для любви тем же, чем флаг для нации»
[160]; «Земной шар покрыт вулканами, которые служат ему анусами»; «Земля дрочит подчас с неистовством, и всё рушится на ее поверхности»
[161]; «Солнечное кольцо – solar annulus – это нетронутый анус ее восемнадцатилетнего тела, с которым ничто столь же слепящее не может сравниться, разве что солнце, хотя анус – это ночь»
[162]. Нет ничего выше солнца и нет ничего ниже ануса, но универсальная сила пародии способна нарушить и перевернуть даже эту неприкасаемую симметрию.
Берроуз как подлинный наследник Рабле (а вместе с тем наследник Свифта, Стерна, испанских пикаресок) довел эту методику до предельного абсурда – в его случае переворачивание и примат низа становится оружием против власти и контроля в той ситуации, когда само разделение официальной и народной культуры сходит на нет. Власть перемещается, с уровня внешнего и зримого социального разделения она всё больше интериоризируется, проникает внутрь тел и проникает собою все некогда здоровые клетки. Элефантические размеры низового переворачивания у Берроуза – спасения нет от дрожащих половых органов и ото всюду струящихся телесных выделений! – в точности соответствуют масштабам всесторонней атаки контроля на современные страдающие тела.
