Учитывая это, указанием на сближение техник Берроуза и Рабле можно было бы и ограничиться, настолько их родство очевидно. Однако пару слов нужно сказать о различиях. По указанию Бахтина, смех у Рабле носит всё-таки позитивный, жизнеутверждающий характер (он утверждает жизнь, возвращая ей ее вытесненную – материально-телесную – полноту). Порою будучи несколько злобным, это всё же радостный и веселый смех. Чего не скажешь о философии Батая, тем более прозе Берроуза. Его смех чернее черного. Он ничего не утверждает, ему плевать на жизнерадостность. Это злобное и висельное веселье воспаленной пытаемой плоти, где низ, как та жопа, пожравшая голову, как всепожирающий солнечный анус, возвращается вовсе не для того, чтобы вернуть какой-то жизни какую-то полноту, но для того, чтобы сожрать всё на свете и растворить в бушующей желчи. Если Ренессанс весело посмеивался, романтизм мрачно иронизировал, то постмодернизм в лице Берроуза берет низовой смех на вооружение, чтобы выйти на планетарную вендетту: низ – это месть тела за то поругание, которому подвергла его отвратительная жизнь, полная зависимостей и мучений. Материально-телесный низ – не народная шутка, но жестокая месть. В итоге достанется всем – каждому органу, каждой клеточке.
Вряд ли Бахтин читал Берроуза, и правильно делал – прочитанное ему, уверяю, едва ли понравилось бы.
*
Итак, проведем предварительную опись элементов берроузовского универсума. Это, прежде всего, материальный универсум тел, структурированный физиологическими границами, наполненный плотью как своим единственным и вполне достаточным содержанием – и в этом смысле это то же, что знакомый нам реальный мир, изначальный серый мир «Джанки» и «Гомосека». В телесности этого универсума мы не можем сомневаться – достаточно открыть знаменитую главу «Хасанова комната развлечений», открыть ее, убедиться в своей правоте и, отшатнувшись в священном ужасе, незамедлительно закрыть – воистину: «Хасан ломает руки: «Бойня! Грязная Бойня! Клянусь Аллахом, отродясь не видел ничего более мерзкого!»
[163]
Всё так, нам открывается мир именно страдающих тел, мир тел больных и потому деформированных, причем изначально и необратимо, ибо некий врожденный порок, как первородный грех, всегда уже отравил тела этого мира своим таинственным ядом. В литературе Берроуза нет такой, даже самой ранней, точки, в которой тела не страдали бы – то ли от джанка, то ли от перверсивного грубого эротизма батаевского надрыва, то ли от чего-то еще, что в конечном итоге легко заменяется всё тем же джанком как универсальной метафорой этого страшного мира. Телесность, стекающая за страницу, как телесность, стекающая за холст у друга Берроуза, художника Фрэнсиса Бэкона. Тот деформирует плоть чуть иначе, работая в зримых ее границах, потому превращая привычные контуры этих границ в подвижность чудовищного формотворчества (смотри хотя бы знаменитый «Триптих»). Берроуз же работает не с видимым, но мыслимым телом, поэтому его ремесло, близкое к ремеслу (ментального) мясника, требует иных техник и методов.
Этот неискоренимый мотив страдания находит свой незримый исток в той точке, которая и маркирована, собственно, как точка контроля – синоним власти, господства и подавления. Точка контроля есть самое ранее отношение, в котором и через которое некогда завязался этот страдающий мир. Тела в Интерзоне – и даже задолго до того, как попасть в нее, мучимы тем, что власть всегда заранее запустила в них свои когти. Тела мучимы тем, что они не принадлежат сами себе, но ими всегда владеет что-то иное. Сказать начистоту, знакомая ситуация: не этот ли мир завязался где-то за окном всегда до того, как у нас спросили согласия на последствия?
Таким образом, если и спрашивать, то центральным вопросом здесь будет следующий: что такое это иное, которое отправляет безраздельную власть над телами, над телесностью как таковой? И даже если пока мы не знаем имени этой сокровенной власти, мы знаем единственный субститут, который способен представлять в этом мире любую, всякую власть. Этим представителем власти является джанк.
«Голый завтрак» – это текст о феномене власти, контроля, потому что это текст о джанке: в данном случае просто неопровержимая логика. О джанке, а вместе с тем о его последствиях, формах и проявлениях – вот только не о его причинах, ибо нельзя заглянуть раньше первого отношения, которым в данном случае и является голая, говоря по-агамбеновски, власть. Неутомимый исследователь и одновременно подопытный кролик, Билл Ли собирает любую информацию – научную, фактическую, эмпирическую – о главном, о первом. Во имя свой работы он готов пожертвовать собственной жизнью, да и не только своей. Принесший себя в жертву, он продолжает классифицировать, структурировать – словом, описывать. Он – агент, производящий отчеты. Легко догадаться, что речь идет об отчетах самому себе – о самом себе, прямиком изнутри, где обитает телесный и мучимый Внутренний Человек. Что бы ни говорил Блаженный Августин об этом Homo Interior, он упускает нечто важное: Внутренний Человек есть не только, а может быть даже не столько средоточие истины, сколько средоточие власти. С нашей проблемой: средоточие джанка. И если его божественное происхождение когда-либо и спасало от врожденных мучений, то Уильям Берроуз ничего не хочет об этом знать.
В противоположность человеку религии, он был человеком науки – не просто на словах, но, скорее, по складу характера. Даже наркоманию он сумел превратить в науку, в любопытный подвид антропологии, и романы его, полные грязи, страданий и непристойности, со всей справедливостью могут быть признаны полевыми исследованиями. И – хотя мне об этом ничего не известно – прискорбно, если ученые по неведению или каким-то иным причинам игнорируют столь богатый, редкий и пронзительный материал.
Наука, но без дистанции, ибо дело идет о принципиальном. Дело не в том, что это не только авторская болезнь – когда речь идет о контроле как таковом, больны мы все: «Независимых больше не существует…»
[164] Нет никаких сомнений.
Пришло время заняться контролем всерьез, коль скоро вся книга рассказывает об этом едва уловимом феномене. Обратимся к Письменному показанию: заявлению по поводу болезни. Прежде всего о джанке как болезни, как универсальной метафоре контроля: «Болезнью является наркомания, и я был наркоманом пятнадцать лет. Под словом „наркомания“ я имею в виду пристрастие к „джанку“ (общее название опиума и (или) его производных, включая и все синтетические – от демерола до палфиума)»
[165]. «Нюхаете ли вы, курите или запихиваете джанк себе в задницу, результат один – привыкание».
[166]
«Джанк – это одна из форм монополии и собственности. Наркоман лишь присутствует при том, как его джанковые ноги несут его прямиком на свет джанка, к рецидиву»
[167].
«Джанк – это идеальный продукт… абсолютный товар. В торговых переговорах нет необходимости. Клиент приползет по сточной канаве и будет умолять купить… Торговец джанком не продает свой товар потребителю, он продает потребителя своему товару. Он унижает и упрощает клиента»
[168].
