Отсюда: «Точка зрения, согласно которой система живет структурным неравновесием и нищетой, а ее логика не конъюнктурно, а структурно в целом амбивалентна: система поддерживается, только производя богатство и бедность, производя столько же неудовлетворения, сколько и удовлетворения, столько же вреда, сколько и прогресса. Ее единственная логика заключается в самосохранении, и в этом смысле ее стратегия состоит в удержании человеческого общества в неустойчивом положении, в постоянном дефиците. Известно, что система традиционно и мощно помогает себе войной, чтобы выжить и восстановиться. Сегодня механизмы и функции войны интегрированы в экономическую систему и в механизмы повседневной жизни»
[172]. Одинаково демократичны богатство и бедность, расточительность и бережливость, зло и добро – потому что они являются полюсами, одинаково необходимыми для работы всей системы в целом. Равенство – это системная, а не знаковая категория, ибо система и есть тождество (равенство) своих элементов, а сами элементы, сами знаки определяются исключительно через различия внутри самотождественной системы. Здесь нет никакого дуализма, но правит бал «искренняя» солидарность.
В обществе потребления, как уже отмечалось, живет не привычный классический индивид, но какая-то более сложная его модификация – homo consumans, как его называет Бодрийяр. Это знаковый человек, настоящий информационный джанки, который питает себя уже не кислородом, но средствами массовой информации. СМИ – настоящая знаковая машина, ибо единственная их цель – превращение любого события в знак (одно дело ДТП, другое – рассказ о нем в СМИ): «Суть средств массовой информации, следовательно, такова: их функция состоит в нейтрализации живого, уникального, событийного характера мира, в замене многообразной вселенной средствами информации, гомогенными друг другу в качестве таковых, обозначающих друг друга и отсылающих один к другому. В крайнем случае они становятся взаимным содержанием друг друга – и в этом тоталитарное «послание» общества потребления»
[173].
Резюмируем вместе с Бодрийяром: «Как мы видели, логика потребления определяется как манипуляция знаками. В ней отсутствуют символические ценности созидания, символическое отношение внутреннего характера, она целиком ориентирована на внешнее. Предмет утрачивает свою объективную целесообразность, свою функцию, он становится частью более обширной комбинаторики, совокупности предметов, где его ценность относительна. С другой стороны, он утрачивает свой символический смысл, свой тысячелетний антропоморфный статус и имеет тенденцию исчерпаться в дискурсе коннотаций, в свою очередь соотнесенных друг с другом в рамках тоталитарной культурной системы, могущей интегрировать все значения, какое бы происхождение они ни имели»
[174].
Теперь понятно, сколь мало общего имеет та модель общества и мира, о которой писал Бодрийяр, с тем миром, который склонен представлять себе наивный реализм. Точнее, этот реализм потому и является наивным, что он дает символической общественной системе обмануть себя: пока он верит, что имеет дело с вещами и телами, система вписывает его в свой знаковый порядок на правах очередной дифференциации, скажем, реального и виртуального. Так система проглатывает своих доморощенных критиков и ставит все их труды себе же на службу. В этой системе у индивида остается только одна потребность – потребность потреблять, которая, далее ветвясь и различаясь, создает бесконечное множество симулякров «естественных» потребностей, которые создают для индивидов ладно скроенную иллюзию того, что они по-прежнему располагаются в порядке воображаемого «реального». Целый мир неистовых джанки, жадно потребляющих само потребление!
*
Однако главная новость, которая должна заинтересовать нас в этой связи – это радикальный отход от тела к знаку. В то же время мы настаивали на том, что главный герой в романах Берроуза – это собственно тело, и именно тело есть тотальный субъект-объект того театра страдания и зависимости, который действует в этих романах. Если верно, что джанк есть метафора всякой телесной зависимости, то в каком отношении может находится джанк к миру общества потребления, в котором тела, как кажется, заменены знаками?
Я полагаю, что для ответа на этот вопрос хорошо бы сравнить модели знакового общества потребления с другой теоретической моделью, такой, которая исходила бы скорее из тела, а не из знака, скорее из плоти, а не из языка. Лучший пример, который я в этом смысле могу подобрать, – это работа Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать», появившаяся через 5 лет после «Общества потребления» Жана Бодрийяра. Бегло разметим ее ключевые тезисы.
Фуко выстраивает грандиозную генеалогию тех перемен, которые в эпоху Модерн коснулись отношений тела и власти. Изначально всякая власть – это власть над телом, в самом прямом и реалистичном смысле: безраздельная власть над человеческой плотью. Феодальное, а далее абсолютистское общество знало в этом вопросе наивысший толк: ужасающая картина казни Дамьена, которую Фуко с холодным изяществом предпосылает своему повествованию, отчетливо демонстрирует все детали рядовой процедуры отправления власти над плотью. При полном скоплении народа, охочего до нездоровых зрелищ, палач как воплощение разящей руки монарха истязает тело преступника, последовательно и мастеровито запечатлевая на нем собственно самое власть, ее печать и ее портрет. В этом разрезе иметь власть означает иметь возможность подвергнуть тело подвластного любому испытанию, исходящему из глубин вашей воли. Поэтому тело человека для субъекта власти есть просто некая вещь, с которой можно не церемониться и распоряжаться ею в соответствии со своими прихотями.
Пожалуй, именно такое понимание власти прежде всего и приходит в голову нам, людям не столь искушенным, как господин Фуко. Но он идет дальше и демонстрирует, что со временем европейское общество меняло свое отношение к власти, а вместе с тем и свое понимание властного отношения между этой самой властью и телом подвластного. Плоть его перестает быть главной мишенью суда, а наказание перестает быть неким театром, сценой чудовищной пытки. Зрелище постепенно исчезает с глаз праздной толпы, наказание становится сокрытым и тайным. Если ранее оно было зримо, теперь оно неотвратимо, но потаенно: «Итак, в начале XIX века исчезает грандиозное зрелище физического наказания; избегают казнимого тела; из наказания исключается театрализация страдания. Начинается эра карательной сдержанности»
[175]. Теперь начинают воздействовать не на тело, а на душу, наказывают не плоть, но личность и всё, что составляет это понятие (к слову, и само понятие начинает формироваться и формулироваться параллельно процессу наказания его референта, но это уже отдельный сюжет).
Всё это отражает, конечно, некие объективные общественно-исторические процессы. Власть суверена теперь ограничивается – стоит ли говорить, что в связи с этим более не корректно называть его «сувереном»?.. Субъект власти более не может просто мстить своему обидчику, тому, кто посмел посягнуть на его былой суверенитет и поставить его величие под сомнение. Месть отныне сменяется наказанием, у которого, в свою очередь, есть своя собственная прагматика. Власть осознает, что для более эффективного контроля над общественным телом необходима не жестокость и мстительность (они-то, напротив, могут и навредить), но скорее знание и тонкое искусство – хорошо отлаженная система разветвленных мероприятий, механизмов, приемов, которым под силу внедрить власть в самые далекие уголки общества, которые, конечно, едва ли доступны туповатой в своей грубости театрализованной пытке на глазах у разгоряченного, как уличная девка, плебса.
