Итак, прагматика наказания, о которой я уже сказал, имеет следующий характер: «Надо рассчитывать наказание, памятуя о его возможном повторении, а не в зависимости от характера преступления. Надо принимать во внимание будущий беспорядок, а не прошлое правонарушение. Надо добиваться того, чтобы у злоумышленника не возникло желание повторить преступление и чтобы возможность появления подражателей была исключена»
[176]. Фуко расчленяет эту новую прагматику на составляющие ее элементы и проводит их кропотливую опись. Кратко восстановим ее для наглядности.
Прагматика наказания должна подчиняться строгой системе правил. Правило минимального количества: «Преступление совершается потому, что обеспечивает определенные выгоды. Если связать с идеей преступления идею скорее невыгоды, нежели выгоды, оно перестанет быть желанным»
[177].
Правило достаточной идеальности: «Наказание должно использовать не тело, а представление. Или, точнее, если оно использует тело, то не столько как субъекта, переживающего боль, сколько как объект представления: воспоминание о боли должно предотвратить повторение преступления, точно так же как зрелище, сколь угодно искусственное, физического наказания может предотвратить распространение заразы преступления»
[178].
Правило побочных эффектов: «Наказание должно оказывать наибольшее воздействие на тех, кто еще не совершил проступка…»
[179]
Правило абсолютной достоверности: «Мысль о всяком преступлении и ожидаемой от него выгоде должна быть связана с мыслью о наказании и его результате – совершенно определенной невыгоде, связь между ними должна расцениваться как необходимая и неразрывная»
[180]. Законы должны быть ясными и доступными. Полиция и юстиция должны действовать вместе, ибо никакое преступление не должно ускользнуть от правосудия. При этом судопроизводство не должно быть тайным.
Правило общей истины: «Верификация преступления должна подчиняться критериям, общим для всякой истины. В используемых аргументах, в получаемых доказательствах судебное суждение должно быть однородно со всяким нормальным суждением»
[181]. Отсюда и презумпция: «Подобно математической истине, истинность преступления должна быть признана только в том случае, если она полностью доказана».
Правило оптимальной спецификации: «Для того чтобы судебно-правовая семиотика покрывала всё поле противозаконностей, уменьшения количества которых добиваются, все правонарушения должны получить определение; все они должны быть классифицированы и собраны в виды»
[182]. Иными словами, нужен кодекс. Так и осуществляется переход от власти над телом к новому типу власти, которое располагается уже не извне, но внутри подвластного тела. Перечисленные правила должны быть буквально прописаны в теле для того, чтобы надежно вписать в него исходную для них власть: «Глупый деспот приковывает рабов железными цепями; истинный политик связывает их еще крепче цепью их собственных мыслей; первое ее звено он закрепляет в надежной точке – в разуме. Связь эта тем крепче, что мы не знаем, чем она держится, и считаем ее делом собственных рук»
[183]. Точно наркотик: он владеет тобой изнутри тебя самого.
Избыточный театр наказания, служащий самолюбию суверена, заменяется массивным и монотонным тюремным аппаратом, который отныне выполняет функции скорее школы, нежели сцены. Школы – потому что он должен обучить индивида подчиняться, ибо подчинение, как ни удивительно, есть большое искусство, требующее для своего освоения времени и сил. Безусловно, всем нам такое известно не понаслышке, ибо и сама школа в том виде, в котором мы ее застали, берет свое начало в тех же правилах и практиках, топиках и техниках, которые конституируют мир тюрьмы эпохи Модерн. Тюрьма и школа – почти идентичные образования не только в фантазиях обиженного на жизнь школьника, но и в «объективном» историческом процессе. Тюрьма, как и школа, дрессирует индивида, и поэтому оба эти института имеют дело уже с совершенно новым типом власти: с властью дисциплинарной.
Очевидно, тюрьмой и школой всё не ограничивается – дисциплинарная власть в неизменном виде существует, к примеру, и в армии, и на фабрике. У всех у них одни и те же задачи: вписать в тело индивида определенный набор команд, схем и навыков. Все указанные институты Фуко называет просто – дисциплинами: «Человеческое тело вступает в механизмы власти, которые тщательно обрабатывают его, разрушают его порядок и собирают заново. Рождается «политическая анатомия», являющаяся одновременно «механикой власти». И далее: «Так дисциплина производит подчиненные и упражняемые тела, «послушные» тела»
[184].
Среди главных и общих для всех дисциплин практик власти выделим следующие. Дисциплины распределяют тела в пространстве по принципу таблицы, где за образец берется монашеская келья. Дисциплина выстраивает рабочее время и циклично организует рабочий ритм. Дисциплина инструментально кодирует тело, так что каждой части этого тела сопоставляется определенный инструмент. Дисциплина организует позитивную экономию, в которой каждый момент должен быть использован для наибольшего извлечения полезных сил. Дисциплина вписывает каждое отдельное тело в большие машины различных тел. Дисциплина записывает в тела приказ на таком уровне, что его более не надо понимать, но надо исполнять без промедления. «Словом, дисциплина создает из контролируемых тел четыре типа индивидуальности или, скорее, некую индивидуальность, обладающую четырьмя характеристиками: она клеточная (в игре пространственного распределения), органическая (кодирование деятельностей), генетическая (суммирование времени) и комбинированная (сложение сил). Для того чтобы добиться этого, дисциплина использует четыре основных метода: строит таблицы; предписывает движения; принуждает к упражнениям; наконец, чтобы достичь сложения сил, использует «тактики». Тактики – искусство строить из выделенных тел, кодированных деятельностей и сформированных муштрой навыков аппараты, в которых результат действия различных сил усиливается благодаря их рассчитанной комбинации, – являются, несомненно, высшей формой дисциплинарной практики»
[185].
Итак, вот что делает новая дисциплинарная власть, вот в чем ее сущностное отличие от предыдущего типа власти: она, как самый настоящий доктор Бенвей, создает своего собственного, подвластного ей индивида – через хитрую систему практик и процедур, но неизменно так, чтобы власть была вписана в тело этого индивида, а не представляла по отношению к нему что-то чуждое и внешнее, как суверен и его верный слуга-палач: «Несомненно, индивид есть вымышленный атом «идеологического» представления об обществе; но он есть также реальность, созданная специфической технологией власти, которую я назвал „дисциплиной“. Надо раз и навсегда перестать описывать проявления власти в отрицательных терминах: она, мол, „исключает“, „подавляет“, „цензурует“, „извлекает“, „маскирует“, „скрывает“. На самом деле, власть производит. Она производит реальность; она производит области объектов и ритуалы истины. Индивид и знание, которое можно получить об индивиде, принадлежат к ее продукции»
[186]. Поэтому нет смысла говорить о том, что палач от лица суверена пытает некоего индивида – то была, попросту говоря, его вещь, но индивид в собственном смысле появляется значительно позже – благодаря тем техникам индивидуации или субъективации, которые вырабатывает дисциплинарная власть в целях своего осуществления.
