Дело вот в чем: власть позитивна. Следовательно, только в негативности можно надеяться на утопию – освобождение, или возвращение райского, адамического состояния безвластия, в котором единственной техникой, прочно вписанной в блаженное тело прачеловека, была беспамятная и безболезненная а-техния… Перед лицом позитивности власти только негация оказывается в состоянии сохранить дисциплинарно репрессируемую надежду.
Только что мы реконструировали две искусные теоретические модели, каждая из которых на свой лад представляет объект, который со стороны может показаться практически идентичным. Безусловно, в необходимом и необратимом потреблении знаков у Бодрийяра и в не менее строгом вписывании практик подчинения в тела индивидов у Фуко речь одинаково идет о некой власти и некой зависимости. Общественная знаковая система владеет своим потребителем не меньше, чем дисциплинарная власть, и последняя вписывает в своего носителя зависимость от своего приказа так же, как общество потребления предписывает homo consumans потреблять знаки.
В то же время, как кажется, есть и отличия. Лучше всего их сформулировал сам Жан Бодрийяр, посвятив небольшой, но репрезентативный текст критике «Надзирать и наказывать», где центральное место отводится как раз тем непримиримым противоречиям, которыми отмечены подходы двух авторов к своему по видимости тождественному объекту. Книга красноречиво озаглавлена «Забыть Фуко».
По уверениям Бодрийяра, нам надо забыть Фуко потому что последний умело и мастеровито хоронит предмет своих изысканий в том самом ученом дискурсе, который он об этом предмете выстраивает. Так, Фуко напоминает странного человека, который ворует левой рукой именно то, что с таким трудом добывает правой. Дискурс о власти, разворачиваемый Фуко, и есть единственный след той, казалось бы, реальной власти, от которой в этом мире остались только слова, то есть, собственно, дискурс. В тот момент, когда возникает дискурс о власти, исчезает самое власть – она тонет в гиперреальности той симуляции, которой по отношении к ней и выступает одноименный дискурс. Старый парадокс: когда говоришь «телега», телега ведь не выезжает из твоего рта.
Слово Бодрийяру: «То же можно сказать и о книге «Надзирать и наказывать», о ее теории дисциплины, паноптики и прозрачности. Превосходная, но уже отошедшая в прошлое теория. Теория контроля через объективирующий взгляд, даже если он размельчен до уровня микроустройств, отошла в прошлое. Без сомнения, механизм симуляции так же далек от стратегии прозрачности, как эта последняя – от непосредственной и символической операции наказания, описанного Фуко»
[187].
Перебрав в уме все остальные сюжеты Фуко, мы по той же самой логике сможем и их объявить симулякрами, потонувшими в волнах всё той же медоточивой речи. Сказанное о власти справедливо и применительно к сексуальности: «Барт сказал о Японии: „Сексуальность там существует в сексе и больше нигде. В Соединенных Штатах сексуальность существует повсюду, кроме секса“. А что, если секса больше не существует в самом сексе? Без сомнения, сексуальное освобождение, порнография и т. д. – все это свидетельствует, что мы присутствуем при агонии сексуального разума»
[188]. Мы, разумеется, можем пойти и дальше – скажем, распространив аргументы Бодрийяра на самого Бодрийяра, сказав, что он, конечно, говорит вовсе не о Фуко, но только о симулякре Фуко, потому что реальный Фуко с головой исчез в пучине критического дискурса, и забывать, следовательно, нам надо не Фуко, но лишь его дискурсивный симулякр… Но мы не пойдем этой затоптанной дорогой.
Все титульные теоретические дискурсы нашего времени, таким образом, превращены в этакие модели или машины симуляции, которые, вбирая в себя некий объект, до того отвечавший принципу реальности, на выходе выдают сплошное подобие, очередной теоретический, слишком теоретический симулякр. Выдающиеся махины критики и подозрения, такие как марксизм или психоанализ, – всё это отжившая индустрия, как на конвейерной ленте производящая критические слова, в который тонут некогда реальные вещи. Тем же самым образом, которым, мы видели, вещь теряется в потреблении, в другом виде современного потребления – скажем так, теоретического, – теряются такие объекты, как власть, секс и производственные отношения.
Фуко виновен в том, что он не увидел гиперреальности своего теоретического дискурса. Мы не будем здесь выяснять, насколько справедливы обвинения Бодрийяра. Ограничимся тем, что попытаемся подвесить суть его колких нападок. Фуко всё еще одержим принципом реальности, он наивно верит в вещи, тогда как мир вещей давно канул в Лету, и сам Фуко, и все его современники с головой пребывают в мире сплошной симуляции, мире знаков и потребления – в мире потребления знаков. Так, наука давно поняла, что миром правит сплошная семиотика: наивные люди думают, что тело – это тело, а генетики знают, что тело – это тот или иной набор знаков, шифр, поток информации, цепочка ДНК. Это означает, что в каком-то смысле Бодрийяр был прав. И даже если Фуко вовсе не был так уж недальновиден, даже если сам он во множестве мест умело сводил принцип реальности к дискурсивным формациям и практикам, всё же нам ничто не мешает принять на время сторону неистового Бодрийяра и предположить, что «Надзирать и наказывать» повествует о реальных телах, данных нам в мире, как вещи.
Тогда мы получим дихотомию, членами которой и будут являться две разнородные теории: одна у Фуко, другая у Бодрийяра, а весь наш вопрос будет сводиться к тому, в каком положении между ними пребывает тот мир, который нам явлен в литературе Уильяма Берроуза – тоже, как мы усвоили, писавшего о власти и теле, о знаке, о вещи и о потреблении.
В теории (или псевдотеории) Фуко власть есть физический, реальный контроль над телами; объект власти – это живая плоть. Это очевидно в случае предельно физиологической власти суверена, но это же являет себя и в ином типе власти, который, заметно менее физиологично, подвергает телесность таким процедурам, которые должны быть усвоены ею на уровне записанных в теле техник. И пусть механизм такой власти стал не в пример более сложным, разветвленным и хитрым, всё-таки он остается телесным, реальным – он работает с телом, он изымает тело из общества и помещает его в специальные физические условия, он воздействует на тело и добивается от него телесных же рефлексов. Так, душа, о которой говорит Фуко, является, конечно, не бессмертной душой христианства, но некоторой психофизической единичностью, ощутимой и вполне постижимой научно.
Что же касается Бодрийяра, то он предлагает нам теорию совсем другого уровня, осуществляя в ней переход от реальности к так называемой гиперреальности, от телесного уровня – к бестелесному. Власть отстраняется от тела и рассеивается по общественной системе, которая, разумеется, структурирована как язык. По сути, власть и есть эффект языка, необходимый момент функционирования системы, работа различия, дифференциации символического порядка. В обществе потребления нет, как кажется, грубого физического принуждения, речь даже не идет о привычных естественных потребностях, ибо всё потребление здесь – это потребление знака, погоня за социальным различием, статусом, брендом. Вещи отходят на второй план, теряются где-то на фоне работы означивания – не так важно, какая вещь означивается на данном витке системы, важно, что она именно означивается. Я покупаю автомобиль не потому, что он мне так уж нужен, совсем напротив, в современных условиях я прогорю на парковке, техническом обслуживании и взятках лицам при исполнении. Я покупаю автомобиль потому, что он приписывает мне структурное значение, помещает меня на новый уровень системы, обозначает мой статус и степень моей востребованности среди других участников этой системной игры.
