В игре он больше не знает, кто он и что ему надо делать, просто игра имеет свою трансцендентную логику, которая несет его по своим волнам. Он убивает людей – такова логика игры, а когда убивают его – это ведь та же самая логика. Умерев, он может возродиться неким другим персонажем. Нет никакой идентичности, нет определенности и нет прежних границ, всё превращается в цифровой код, смысл которого непознаваем. Код неизвестен. Код имеет абсолютную власть над телами, оцифрованными в игре, в частности и потому, что он может перекодировать тела, превращая одни в другие. По сути, это последний шаг в полную неизвестность абсолютного контроля, в которой исчезают все те различия, которые еще сохранялись на уровне телесной телепатии и рассеянной телесности телевидения.
Можно сопоставить это движение с той прогрессивной логикой симуляции, которую Жан Бодрийяр развивал в ряде своих текстов: «Есть три порядка симулякров:
– симулякры естественные, натуралистические, основанные на образе, имитации и подделке, гармоничные, оптимистичные и направленные на реституцию или идеальную институцию природы по образу и подобию Божию;
– симулякры продуктивные, направленные на повышение производительности, основанные на энергии, силе, ее материальном воплощении в машине и всей системе производства, – Прометеево стремление к глобализации и непрерывной экспансии, к высвобождению безграничной энергии (это желание является частью утопий, связанных с данным порядком симулякров);
– симулякры симуляции, основанные на информации, моделировании, кибернетической игре, – полнейшая операциональность, гиперреалистичность, нацеленная на тотальный контроль»
[189]. Теперь, добравшись до третьей ступени, мы близки к тому, чтобы с ужасом обнаружить: тело, вокруг которого, как вокруг солнца, кружилось всё наше джанковое повествование, неумолимо стирается, проваливаясь в черную дыру (нет, аналогий с анусом избежать невозможно), развернутую неумолимой динамикой самодостаточных знаков…
Но так далеко мы пока не пойдем. Теперь же настало время подытожить то, что я намерен называть антропологией Уильяма Берроуза. В той мере, в какой это именно антропология, в ней должен присутствовать ответ на центральный антропологический вопрос: «Что такое человек?» И ответ действительно есть: человек – это зависимое существо. То есть зависимое сущностно, а не случайно – так, что понятие зависимости для него конститутивно, оно антропогенно.
Однако ничто ведь не мешает нам описывать животных, даже растения и вообще всё что угодно в терминах зависимости. Но это будет не та же самая зависимость, что конституирует антропогенез. Животное не зависит от своих инстинктов, оно и есть эти инстинкты, поэтому сменить «зависимость» (на деле псевдозависимость) от инстинктов на зависимость от, скажем, запаха гартензий животное не может. Это значит, что строго определенный набор инстинктов, то есть некая данность, а не сама зависимость от них, то есть отношение, конститутивна для животного существа. Итак, данность не есть отношение, отношение не есть данность, ибо отношение как раз и есть отношение между данностями.
Человек также представляет собой некую данность, и она в точности повторяет данность животного – вслед за Гегелем, Кожевом, Батаем назовем ее природой. А раз так, то природная данность не конститутивна для человека как именно человека, для человека в его сущностном отличии от животного. Верно: для него конститутивна не данность, но отношение. Еще точнее: человек есть такая данность, для которой определяющим фактором является вступление в отношение с иными данностями. Бытие-в-отношении, или просто бытие-с, Mitsein. И это отношение, сказал бы антрополог Берроуз, есть отношение зависимости – подчинения, подконтрольности, подвластности. Теперь понятно, почему джанк может быть признан универсальной метафорой человеческого бытия. По сути, человек и есть джанк.
И далее, получив центральную формулу антропогенеза, можно реализовать эту метафору на чем угодно, с привлечением любого материала, что и делает Берроуз с первой до последней своей строчки. Джанк: наркотики, секс, насилие, государство, религия, язык – всё имена господ, инстанций контроля и кафкианских Замков, которым подчинен человек и в коем подчинении он обнаруживает свою несчастную самость. И нет ли из этого выхода?
Вообще-то негативный ответ уже получен, ибо осознание сущностной, а не случайной, подконтрольности человеческого бытия само собой означает хотя бы дискурсивное, но всё же дистанцирование от инстанций контроля, то есть выход из-под контроля, волю к неповиновению. Мы говорили: власть позитивна, следовательно…
Берроуз пропитан страстью бунта, он изучает контроль. Он познает его, чтобы научиться от него ускользать. Книги Берроуза, как правило, начинаются с того, что кто-то куда-то и от кого-то бежит – вспомним начало «Голого завтрака», «Мягкой машины». Содержательно в его антироманах есть две основные фигуры: это статика, описывающая контроль (как босховские панорамы пыток), и динамика, описывающая бегство из-под контроля (сквозь время, пространство и между слов). Да и сам антироман есть бегство от традиционной романной формы, то есть специфически литературной формы контроля, имя которой жанр.
Человек не только зависим, но человек также бежит от зависимости – вот две фигуры его существования. Они неразрывны, потому что и в бегстве от зависимости человек продолжает зависеть от самой зависимости, пускай и в негативном модусе. Если я отрицаю А, я отрицаю именно А, а не что-то другое, и поэтому я в определенной степени утверждаю А. Беглец от зависимости, человек не может убежать от нее окончательно – очевидно, для него это означало бы перестать быть человеком, умереть в качестве человека, – вернуться к животной природной данности или стать тотально свободным богом (что само по себе заманчиво, но проблематично – смотри «Бытие и ничто» Сартра). Но бегство есть его сущностная возможность, и поэтому он не полон, закрывая ее для себя.
Принять этот парадокс невозможной возможности, зависимой независимости или зависимого бегства от всякой зависимости – самое большее, на что мы способны, однако этой способности у нас никому не отнять. «Человек – это бесполезная страсть», – скажет Сартр, и будет нечеловечески точен. В нашем бегстве нет пользы, ведь польза – это другое название зависимости, однако именно в этой депрагматизации бытия таится возможность свободы. Выведенная из возможности в действительность, она превращается в непрерывный номадизм, фронтир без начала и без конца, в дорогу Мориарти-Керуака, в шизофреническое письмо Берроуза. Не останавливаться, ибо свобода в движении. Каждая остановка есть жертва вездесущему джанку-контролю, только и ждущему удобного случая подсадить тебя на очередную иглу: телевизора, Интернета, патриотизма, китайского чая или олигофренической поп-культуры. В конце концов, попытка к бегству – всегда только попытка и никогда не свершение, и поэтому всё это отдает каким-то юмором висельника: смех – уже кое-что, ведь животное не умеет смеяться.
Бегство есть непрерывное скольжение по поверхности господствующего бытия. С наркотиком от наркотика, с государством от государства, с литературой – от литературы. В сущности, из этих динамических фигур (если такое возможно) и состоит как творческая, так и вполне житейская биография Уильяма С. Берроуза, писателя и антрополога, который очень любил кошек (тоже ведь джанк). Ничто не истина, всё дозволено, часто повторял он. Кто-то наивный норовит услышать в этом, как ни странно, финальную истину бытия – в этом случае нужно прочитать эту формулу еще раз, медленнее. Из всего следует, что это – прошу прощения за комический оксюморон – что-то вроде этической прихоти, вариант кантовского als ob: жить надо так, как будто бы ничто не истина и всё дозволено…
