И тем не менее Грегори принял участие в коллективном сборнике Берроуза и Гайсина, в котором впервые был опробован метод нарезок – он назывался «Уходящие минуты» и вышел 13 апреля 1960 года.
Пока Гинзберг в Америке дружил и экспериментировал с Тимоти Лири, в Париже Жиродиас издал «Мягкую машину» Берроуза и роман «Американский экспресс» Корсо – всё в 1961 году.
А в 1963 году Бит-Отель был закрыт. Майлз резюмирует: «На каждого из них Бит Отель повлиял по-своему. Для Берроуза, скажем, это стало началом профессиональной писательской карьеры. Свои первые книги – „Джанки“ и „Квир“ – он написал во многом благодаря настойчивым просьбам Гинзберга, но когда Билл в 1958 г. переехал в Париж, пуповина, которая связывала его с Алленом, разорвалась. Аллен по-прежнему был его издателем, промоутером и главным адвокатом, но их связь на эмоциональном уровне ослабла и в конце концов сошла на нет. Именно Брайон Гайсин заставил Берроуза понять, что он – писатель. Именно неумелая помощь Гайсина, его энергия и восхищение творчеством Билла сдвинули дело с мертвой точки. Билл стал работать, он усердно трудился до самой своей смерти. Ему была нужна подобная поддержка, ему всегда лучше работалось в сотрудничестве с кем-то или с помощником. Самую большую помощь после Гайсина ему оказал Иэн Соммервиль, после – Джеймс Грауэрхолц, потом все многочисленные друзья. В Бит Отеле Берроуз смог разорвать нити, связывающие его с другими, и стать писателем»
[194].
И далее: «После двух лет в Индии с Питером Орловски Аллен вернулся в Штаты, он способствовал зарождению движения хиппи, активно включился в пронаркотическую, антивоенную и другие политические компании. В 1971 г. он стал тибетским буддистом, это привело к тому что его стихи и политические взгляды претерпели изменения, до сих пор не оцененные читателями и критиками. Слава его росла, Аллен как некий посол от контркультуры побывал почти везде, он говорил о любви, поэзии, анархии и медитации. Он умер, возможно, самым известным поэтом Америки»
[195].
Но пока что все живы, и самое время нам посмотреть, чем же они были живы в едва наступившие 1960-е.
Гинзберг превратился в живого классика фантастически быстро: только вчера он дебютировал в Шестой галерее и подвергся идеологической цензуре, а сегодня, каких-то пять-шесть лет спустя, его возносят на пьедестал и считают прародителем нового поколения американской неформальной молодежи, которое пока еще безымянно, но с 1965 года получит название «хиппи» – филиация сохраняется в виде коренного hip, стоявшего, как мы помним, и в слове «хипстер». «Он был просто-напросто самым известным поэтом в Америке»
[196].
Действительно, все ключевые темы новой генерации детей цветов мы без труда обнаруживаем и в ранней поэзии Гинзберга:
«Бремя мира —
любовь.
Под ношей
одиночества,
под ношей
недовольства
бремя
бремя, что несем мы, —
Или – из знаменитой «Сутры подсолнуха»:
«Мы не грязная наша кожа, мы не страшные,
пыльные, безобразные паровозы, все мы
душою прекрасные золотые подсолнухи,
мы одарены семенами, и наши голые волосатые золотые тела
при закате превращаются в сумасшедшие тени
подсолнухов, за которыми пристально и вдохновенно
наблюдают наши глаза в тени безумного кладбища
паровозов
над грязной рекой при свете заката
Настоящий родитель всех этих детей цветов, подлинный цветочник, Гинзберг, который весьма кстати отпустил огромную стариковскую бороду и начал лысеть, и сам к 1960-м как будто бы оставил далеко позади свое некогда агрессивное бунтарство, стал проповедовать буддизм и петь бесконечные мантры, признаваться в любви каждому встречному и часто рыдать в одинаковой мере от неземной красоты и от невыносимого уродства этого мира. В какой-то момент стало казаться, что сам патриарх переродился: громокипящий битник вдруг превратился в елейного хиппи, гадающего на ромашках.
Сами дети цветов обступили его, как отца или пророка, плотным кольцом. Им казалось, что ни одна политическая акция не может считаться удачной, если на ней не появится Аллен Гинзберг, еще лучше, если он споет там какую-нибудь мантру. Политических акций, вообще политического было по-прежнему много: «Элементами бит-движения были духовное освобождение, потом – сексуальная революция, психоделические исследования, медитация, экологическое движение. Важным элементом было освобождение геев, которое, на мой взгляд, послужило примером для освобождения женщин и чернокожих»
[199]. Отточенные, как на агитке, слова, но на деле сплошные анахронизмы – всё это было действительно актуальным для хиппи 60-х, но битники за десять – пятнадцать лет до того особенно не заботились об эмансипации геев, черных и женщин. Они были негативны вообще, а не гуманистически и не партийно. К тому же мы знаем, что все эти движения за права тех-то и тех-то – движения по сути своей утвердительные, они требуют интеграции в общество, требует места под солнцем и равных под солнцем же прав. Прежние битники отрицали общество – и в этом, конечно, огромная разница.
Тем временем, пока кто-то терял в негативности, кто-то другой, напротив, упорствовал в ней до немыслимого предела. Мы уже выяснили, кто такой Уильям Берроуз: экспериментатор, а не экс-терминатор – точнее, второе понятие включается в первое на правах частного эксперимента. Со времен учебы на антрополога, через бесконечную вереницу наркотических, сексуальных и просто экзистенциальных опытов, Билл Берроуз, Старый Буйвол Ли, ставил на себе и мире такие эксперименты, радикальности которых, возможно, позавидовали бы его предтечи и наставники Арто и Батай. Верный их последователь, наследник общества Ацефал, он бросает смертельный вызов миру, Богу и здравому смыслу – и, по крайней мере в последнем случае, выигрывает. Так или иначе, он действительно выигрывает свою литературу, мало с чем сравнимую по части безошибочной узнаваемости авторского почерка-эксперимента. И это при том, что Билл сознательно (хотя бы в некоторой степени) делал ставку на деконструкцию всей и всяческой оригинальности. Как писал он в зарисовке «Les Voleurs»: «Выбирайтесь из чуланов и идите в музеи, библиотеки, к памятникам архитектуры, в концертные залы, книжные магазины, студии звукозаписи и киностудии всего мира. Вдохновенному и убежденному вору принадлежит всё. Все художники в истории – от наскальных живописцев до Пикассо, – все поэты и писатели, музыканты и архитекторы предлагают ему свои творения, домогаясь его, точно уличные торговцы»
[200]. Словом, не только экспериментатор, но и агитатор.
