Пионер постмодернизма, где-то в глубине души, как мы поняли, он был ученым классического типа, человеком Просвещения – что ни в коей мере не противоречит тому, что он же с таким отчаянием спустил на властолюбивый Разум всех псов перверсии и мучимой оголенной плоти. И в этом, очевидно, у него есть именитый предшественник – божественный маркиз де Сад.
Превратив свою жизнь, свое тело в передвижную лабораторию, скитающуюся по всему миру, тихий, степенный и сдержанный с виду мистер Ли, всегда с иголочки и с большим револьвером в пристяжной кобуре, – этот милый и бесстрашный мистер Ли ставил опыты над самим человеческим существованием, со скрипом и по капле выжимая из него последнюю истину, то есть истину о последних, предельных вещах, истину, известную опальным мудрецам прошлого, истину о том, что всё дозволено.
Вслед за Ницше и там, где Достоевский в предельном страхе отшатывался от этой пугающей истины в сторону Христа, Билл Берроуз, некоронованный король пусть не битников, но безбожников и извращенцев всех стран и континентов, идет до самого конца, куда не ступала нога белого человека из позолоченного welfare state. Супротив одряхлевшей истины духа он открывает истину тела – нового центра мировой святости в тот век, когда святое и профанное ходят в один и тот же бордель. Не случайно, что само тело проговаривает Берроузу сугубо телесную, бездуховную, безголовую истину – последнюю истину о вседозволенности. Тело – или его язык?..
Тело под пытками, тело под опиатами, под южноамериканскими галлюциногенными грибами, перверсивное тело в позе на четвереньках, униженное тело, тело преступника, вора, убийцы, тело писателя – тело Уильяма С. Берроуза сломалось, проговорив всё то, о чем его со всем пристрастием допрашивало литературное следствие. Конечно, это созвучно и чекистским пыткам в Советской России, когда всегда заранее известно, кто прав и кто виноват, а также то, что подверженное пыткам тело рано или поздно признается в том, чего от него хотят следователи. Мишель Фуко, примерно в то же время говоривший о том же самом в несколько ином жанре, увидел в пытках старой Европы то же, что Берроуз перенес в актуалии постмодернизма.
Следователь и виновный, палач и жертва в одном лице, мистер Билл Берроуз просто не мог прийти к иным результатам – он всегда знал ответ, и в этом смысле «Голый завтрак» был написал задолго до того, как был написан фактически. (Что вполне согласуется с действительностью: мы хорошо помним, что этот текст представляет собой компиляцию фрагментов, настолько разрозненных по времени и месту написания, что едва ли и сам автор способен был дать отчет, когда всё это на самом деле начинало писаться.)
Человек Просвещения, он хорошо усвоил урок новоевропейской науко-техники, завещанный ему и всем нам ее отцом-основателем Галилео Галилеем, урок, доведенный до логического предела – или, если перевернуть эту формулу, до самого предела логического. В ясном виде этот урок сформулирован Кантом: мы познаем в природе только то, что заранее в нее вложили. Так естествоиспытатель подходит к «природе» с инструментом, сконструированным по лекалам познающего разума, то есть с инструментом, который несет в себе не вопрос или не только вопрос, но и готовый ответ – в форме закона и правила своей конструкции. Не правда ли, очевидно: всё, что мы измерим метром, будет метрическим?..
Остальное, как говорится не без скрытой иронии, дело техники. К примеру, техники нарезок, изящно выводящей длящийся эксперимент на новые уровни, если не сказать вершины научной точности. Литература должна создавать то, что должно произойти, говорит мистер Ли. Именно так и вышло, точнее, произошло: плоть, опытным путем оголенная до нервных окончаний, выговаривала под литературными пытками только самое себя – ибо только самое себя она видела в камере из зеркал своей извращенной рациональности. Техника нарезок – как техника тонкой и изощренной китайской пытки «тысячью порезами» – хочется сказать, тысячью нарезками. Уильям С. Берроуз – настоящий европейский ученый еще и потому, что он создает технику, которая затем сама создает все результаты его блестящих и страшных исследований.
Барри Майлз рассказывает о нарезках: «В сущности, метод был очень простым. Бралась напечатанная на машинке или в типографии страница, разрезалась на две половинки по вертикали, а потом – по горизонтали, таким образом, получалось четыре небольших куска текста. Они менялись местами, и получалась новая страница. Часто это было похоже на оригинал, но вскоре Билл с Брайоном поняли, что, если, к примеру, это был политический текст, это помогало читать между строчек, они резали слова и понимали, что же на самом деле имели в виду политики, говоря то или иное. Они поняли, что, разрезая знакомые страницы, принадлежащие перу Шекспира или Рембо, тексты которых утратили свой первоначальный смысл из-за того, что их постоянно приводили в пример, дают произведениям второе дыхание»
[201].
Теперь нам всё известно: нужно взять некий текст, порезать его и совместить его части в каком-то ином порядке – получим новый текст, и, хотя содержание его остается точь-в-точь прежним, все слова те же, новый текст изменяет свой смысл. Это как тело, части которого можно поменять местами и получить новое тело (задница становится головой). Вот оно, решительное отрицание математического табу: от перемены мест слагаемых изменяется сумма. Так – не совсем пером, а скорее ножом – выделывается совершенно безумная, непредсказуемая литература. Поразительно, как близко то, что сделали Берроуз с Гайсиным, к грандиозному проекту деконструкции, в то же самое время, к тому же в том же месте провозглашенному Жаком Деррида.
Конечно, у них совершенно разные цели, но похожая техника, если не сказать тактика: их интересует иной текст, который они могут получить из того же самого, уже знакомого им текста. Так мы доказываем, что нет ничего тождественного, ибо даже тождественное является иным по отношению к самому себе. Таким образом, мы говорим о технике получения иного из тождественного, технике, реализованной в литературе и в философии. От автора (хотя кто там и тогда относился к этому понятию всерьез?) требуется одно: не изменяя текст ни на йоту, сделать так, чтобы он проявил свою сокрытую внутреннюю инаковость, так, чтобы текст пришел в движение и сам стал себя менять. Деррида тоже «вырезал» фрагменты чужих текстов, переставляя их местами, он ставил в стык те из них, которые помогали прочитать друг друга по-новому – словом, он пытался, не меняя содержания текстов, показать, что тексты умеют меняться и сами по себе.
Итак, проведем деконструкцию, что-то вроде cut-up в философии: пускай Ницше прочитает Руссо, а Руссо раскроет сокрытого Фрейда, и Фрейд, положим, разоблачит сам себя. Разберем текст на части (де-) и соберем обратно (конструкция), но в ином порядке – получим бесконечную цепочку различий, ставящую под сомнение сам принцип тождества, ибо всякий тождественный текст можно прочитать иначе. Деррида, что уж там, тоже экспериментатор, и у него высокие ставки: его эксперимент обладает революционными потенциями, ибо он подрывает монолит логоцентризма, то есть контроля, господства и власти, сокрытых внутри самого логоса – разума и просто слова. И Берроуз революционер – в этом смысле?
