Мягкая машина: тело, расплавленное в вареве слов.
*
Сама по себе эта одержимость вездесущей словесностью – не совсем новость, ведь был же прецедент захватившей все блиндажи XX века семиотики. Как известно, наука о знаках состоит из трех частей: семантики (отношение означающего к означаемому), синтактики (отношение знаков между собой) и прагматики (отношение знаков к тому, кто их использует). Едва ли эти части всегда были равнозначны. Если спроецировать семиотическую модель на идеологию Просвещения или на «культурный код» Нового времени в целом, то мы увидим, что явный приоритет здесь отдается первому пункту – семантике. В данных культурных рамках основополагающим является жесткая привязка означающего к означаемому, знака к фиксированному смыслу, который в конечном итоге имеет своим гарантом единый, универсальный и неизменный Разум (нетрудно разглядеть здесь традицию платоновской метафизики – или метафизики платоников, – возведенной наконец-то на чаемый трон).
Разум и его смыслы составляют стабильный нормативный центр всех социальных референций, и все прочие отношения – синтаксические и прагматические – получают свои определения из семантики: сначала бытие, потом отношение; сначала общее, потом индивид. Логоцентризм в его лучшем изводе.
Таким образом, именно это соотношение сил дает сбой, когда идеология Просвещения и Модерна к XX веку приходит в упадок. Фундамент семантики рушится: литература и философия обнаруживают нестабильность смыслов и референций за чертой простой видимости, которая поддерживается скорее социальной привычкой, нежели реальным положением дел. Означающее, ускользающее от жесткой привязки к означаемому, отправляется в свободное плавание (собственно, «плавающее означающее» – термин уже из постмодернисткого вокабуляра).
Некогда устойчивый смысл вскрывает в своем основании хаотическую полисемию. Логика оборачивается разноголосицей языковых игр. И новые преференции получают эмансипированные синтактика и прагматика. Что касается синтактики, то уже Малларме показал, что стихотворение может работать не на привязке к фиксированным смыслам, а на свободной синтактической игре. Искусство, прежде всего литература, XX века возводят это в принцип, и здесь от Джойса до Берроуза всего один шаг.
Что же касается прагматики, то она делает впечатляющую карьеру в США, где именно прагматизм становится единственной подлинно национальной философской школой (трансцендентализм не в счет, потому что его национальная идентичность более чем спорна).
Отцы-основатели прагматизма, и прежде всего даже не Пирс, а Джеймс и Дьюи, исходят из того, что смысл зависит от индивида и его отношения к объекту – говоря грубо, объект будет иметь такой смысл, каков есмь я. Джеймс предлагает нам взглянуть на белку, прыгающую вокруг дерева, и определить параметры ее движения. По его мысли, параметры будут относительными, ибо они будут определяться нашей точкой зрения (Джеймс лукавит: безусловно, точные параметры будут варьировать, но только благодаря безотносительным, объемлющим смыслам, таким как белка, дерево, движение и прочее; таким образом, сущностная относительность суждения сопротивляется своей поспешной констатации). По аналогии с этим, всякий опыт преимущественно перспективен (еще раньше об этом говорил Ницше, но его нельзя заподозрить в прагматизме американского разлива), то есть лишен всякой сущности, независимой от точки зрения реципиента. В таком случае мир – это мир наших интересов, поэтому лучшую теоретическую базу для ковбойского капитализма сложно себе вообразить (пример с белкой, что характерно, мистер Джеймс приводит на лекции, читанной для степенных американских бизнесменов).
Итак: деонтологизация, точнее, десемантизация смысла – его форсированная прагматизация. Истина – это мое дело (буквально – my business). Знак не привязан к безотносительному, абсолютному смыслу, но является либо случайным эффектом расположения знаков относительно друг друга, либо следствием прагматического интереса того или иного индивида. Война всех против всех, переведенная на поля семиотики: ничто не истина, всё дозволено. Знали они о том или нет, но кто, как не битники, с энергичным фанатизмом осуществляли дефляцию смысла на практике (жизни и письма), слагая тем самым канон постмодернизма – возможно, даже не зная самого этого престранного слова. Будто дух времени, как полагал еще Гегель, играет людьми без всякого на то спроса. Так эти самые люди, преклонявшиеся перед великим искусством высокого модернизма, стали могильщиками Модерна, выводя свои идеалы на глобальный семиотический рынок общества потребления.
Но это пока еще детский лепет, потому что Уильям Берроуз идет значительно дальше. Он не просто прагматизирует смысл относительно слова. Относительно слова он прагматизирует всю реальность, уничтожая и самый намек на нее через радикальную привязку всякого опыта к его словесному – не корреляту уже, но тирану и диктатору. Вирус слова: нам нечего делать и некуда бежать, пока эта зараза пожирает нас изнутри.
*
В том-то и состоит всё изящество перехода от «Голого завтрака» к романам трилогии – тело становится образом тела, чтобы в итоге расплавиться в изысканной словесной каше. Если и говорить о сюжете (а лучше и не говорить), то он составляет именно эту телесно-словесную метаморфозу всё прочее – оттенки, очерчивающие рельеф этого прихотливого пути. Узнаваемые реалистические формы силой слова распадаются в пространстве и времени, демонстрируя свою вопиющую беззаконность и бесструктурность, взращенные анархией бесноватого слова.
Несколько примеров. Представим путешествующих людей из плоти и крови. Шаг первый: «Потом мы отправились на поиски своей машины, так ее и не нашли, нигде ни одной машины, только поезд один остался от старого вестерна… Где-то к северу от Монтеррея колея кончилась, и мы за жестянку грязи выменяли у китайца несколько лошадей…»
[207]
Шаг второй: «Когда мы добрались до Монтеррея, кругом уже были испанцы в доспехах, точно в историческом фильме, и снова нам посчастливилось прибыть как раз вовремя. На главной площади толпился народ, методом часа пик мы пробились в первый ряд и увидели, что там собираются сжечь на костре какого-то типа…»
[208]
Наконец, шаг третий: «…едва выйдя на поле, я почувствовал на себе непосильный груз и – вот те на! – уже сажал вместе с ними кукурузу, и все, что я делал, все, о чем думал, было давно проделано и продумано, а там проходил тот цикл празднеств, во время которого жрецы наряжаются омарами и танцуют, щелкая клешнями, как кастаньетами, а кругом – сплошной маис, маис, маис»
[209]. А теперь начинается процесс распада: «…из глинобитных коморок выползают мальчики-крабы с человеческими ногами и гениталиями… Законченные наркоты кашляют на холодном горном ветру и выплевывают кристаллики гортанного хряща… В ржавых ваннах спят заляпанные дерьмом бродяги-нембутальщики… дельта сточных вод до самого неба в терминальном стазе, пронзенный острогой больной дельфин, который всплыл на поверхность в пузырьках каменноугольного газа… вкус металла оставил у нас на губах серебристые нарывы… единственная пища в этой деревеньке, построенной на железных сваях над радужной лагуной… болотная дельта до самого неба, освещенная оранжевыми газовыми вспышками»
[210].
