В нем самом, Жане Лебри де Керуаке, нет ничего нового. Он пробуждается в ужасе – это и есть то сатори, которого будто бы не было: ужас, проникший в него из глубины его доисторического, династического Я, прорвавшийся на страницы его сочинений и пропитавший его дрожащий, лихорадочный язык, который с тех пор был поражен нервным тиком, испуганным косноязычием человека, понявшего вдруг, что всю свою жизнь он искал не то, не там и не так. Несчастный Джек, или Жан, коронованный Король, голый король без короны, тем более без королевства, плетется теперь в обратную сторону, изможденный, спивающийся, совсем уже не верящий, конечно, в успех своего предприятия, в успех, которого так и не случилось. Теперь ясно, какая ужасная пропасть отделяет его от коллег по разбитому цеху. И не так, что только он среди всех них вкусил горечь подлинной человеческой трагедии – разве можно отказать в этом Биллу с его убитой женой, Аллену с его сумасшедшей матерью, Грегори с его одиноким тюремным детством… Нет, но всё дело как раз в том, что трагедия Джека иная – по направлению, а не по содержанию: не трагедия прошлого, но трагедия будущего – того будущего, которого нет для человека без прошлого.
Поэтому если Керуак и был, и был справедливо, Королем Битников, то в какой-то момент он перестал им быть, и не потому, что нашелся какой-то другой король или прежний король перестал выполнять свои королевские обязательства. Нет – потому что король вдруг увидел, что вместо его королевства перед ним всю дорогу стоял замок из песка, что нет никакой мечты и нет никакого Нового Адама, а старый Адам не становится лучше, даже если делается богаче. Что нет никакой меты, ибо любая мечта есть жуткий фрейдистский или юнгианский сон об искалеченном детстве. Именно здесь, вдруг проснувшись, Керуак и закончил свой путь. Еще было время жить и писать, но жить доживая, писать – лишь о потерянном времени, без всякого, в отличие от Пруста, шанса на его обретение. Остается одна вода: густая – письма, горькая – грусти, огненная – выпивки. Вода, обтекающая островки правды: «С возрастом я стал пьянью. Отчего? Оттого, что мне нравится экстаз рассудка.
Я Убог.
Но люблю любовь»
[212].
Всё это, что уж там, личная Вандея – старые счеты с собственным революционным прошлым: «La Vendee, название войны между теми двумя силами в истории, была такова: бретонцы были против революционеров, которые атеисты и головорезы по братским причинам, а у бретонцев причины были отеческие, чтоб сохранить свой старый образ жизни»
[213]. Кажется, в Керуаке возникли две силы, вступившие друг с другом в кровопролитную войну на уничтожение: юный революционер, готовый за братство людей с людьми и вещей с вещами уничтожить всё старое и косное, и повзрослевший бретонец, готовый отстаивать свою идентичность с оружием в руках. Братское против отеческого. С годами второй побеждал первого – отсюда детская привязанность к матери, поддержка консерваторов и республиканцев, неожиданный антисемитизм (право же, почему именно он?) и страшная ненависть ко всякому юношескому бунтарству, приведшая к разрыву с Гинзбергом и его друзьями хиппи.
[214] Однако в романе «Сатори в Париже» Джек не находит свои корни, дорога назад ему заказана. В этих краях он чужой, хотя он и знает настоящий французский язык лучше французов с их парижской тарабарщиной.
Так чем же в итоге было это Сатори – то, что в Париже или в Бресте? По всему видно, и это действительно грустно, что никакого сатори, повторюсь, не было – от него одно слово, только название – как не было, впрочем, найдено главное: корни, портрет, идентичность, ведь имя с фамилией – всё только слова, слова, слова… Кажется даже, и тому есть веские основания, что сатори и имя не стали событием по одной и той же причине. Дело в том, что мир полнится красками и вещами, и всем им непременно найдется местечко в твоем торопливом и гостеприимном письме – так много всего, но раз так, то ничего особенного, совсем ничего, что могло бы стать точкой просветления – исключительной точкой. Ничто не важно, если важно абсолютно всё – вот суровый урок, который преподносит нам поздняя проза Керуака, да и ранняя, в общем-то, тоже. Ничто не свято, если свято всё, как в манифесте Аллена Гинзберга, который тоже пытался объять необъятное, вместив в своем большом сердце всё – от любимой матери до окурка. Ничто не событие. Потому и имя, единственное и неповторимое имя рода, корнями уходящее и уводящее в жерло веков, – потому оно исчезает на пыльном ветру, переполненном шумом и яростью: ругань, гудки, шорох шин, пересуды… Ничто не имя, ибо ничто не событие. В этом мире так много слов и вещей, что среди них давно уже нет никакого бога или его Адама – ни в Париже, ни в Бресте, ни в новой земле за бессонным обеспокоенным океаном. Только одна суета.
*
Верно подобранное екклесиастическое название: «Суета Дулуоза». Суета далекого прошлого не оставляла Керуака до самого конца. Его последний роман – вновь глубоко ностальгический, даже не исповедальный, этого уже было вдосталь, но, напротив, в высшей степени фактографический, порой в сжатой до документального каталога форме. Эта книга похожа на набор моментальных снимков, вставленных в толстый альбом один за одним: тот самый семейный ужин, тот самый футбольный матч, то самое плавание по опасной Атлантике… Читателю часто неловко и неуютно на страницах этого альбома, потому что это не его жизнь, это чей-то чужой дом с незнакомыми, со стороны обыкновенными, блеклыми вещами без ауры – едва ли стоит рекомендовать читать эту вещь тем, кто плохо знаком с творчеством Керуака или не испытывает к нему особенной страсти.
Кажется даже, что вещь эта вообще не предназначена для посторонних глаз. Хотя номинально она и адресована жене, всё же вероятнее всего, что Керуак писал ее для самого себя – как выразился Генри Миллер, «вспоминать, чтобы помнить». Умирающий, по сути очень одинокий Джек, едва ли Король, а просто усталый мужчина, писатель, бывший моряк, футболист, журналист и кто-то еще, вспоминает и помнит о том, что когда-то был счастлив и по-настоящему опьянен не дешевым вином или дорогим виски, а жизнью как таковой, во всей ее дикой и неприручаемой красе. И еще тоскливей делается от того холодного спокойствия, с которым разворачивается в «Суете» формально всё то же взбешенное керуаковское письмо. Беспечность тут стала смирением, тихим ожиданием близящегося последнего часа. И если правда, что перед глазами умирающего проносится вся его жизнь, то закономерно, что перед Джеком Керуаком она пронеслась в виде вот этих страниц, написанных его собственной дрожащей рукой. На них писатель больше не ищет ни кайфа, ни Бога, ни свою тысячелетнюю бретонскую идентичность. Он уже всё нашел. Теперь он умирает, как в конце этой книги умирает его отец, который свернул в себе всю оголенную ностальгию.
