В 1960-е западный мир изменился – не то чтобы до неузнаваемости, напротив, он стал слишком знакомым даже в том, что еще вчера выглядело как вызов и дерзость. Теперь за вчерашний радикализм взялся рынок, а это похуже, чем полиция и политика. Ведь рынок – это, по сути, и есть система. Если еще в предыдущей декаде лишь самые смелые и отчаянные бросались с концами в яркую хипстерскую жизнь, то теперь даже самый обычный подросток из американского пригорода держался как настоящий бунтарь без причины, этакая помесь из Джеймса Дина и Марлона Брандо на игрушечном трехколесном велосипеде. Словом, с радикалами случилось самое страшное: быть радикалом стало модно. Вот что Эрик Хобсбаум говорит об этом бунташном времени: «Еще более важным являлось то, что подобный отказ от прежних ценностей происходил не во имя какой-либо другой модели общества (хотя новому способу борьбы за свободу личности были даны идеологические обоснования теми, кто чувствовал, что он нуждается в подобных ярлыках), а во имя неограниченной свободы индивидуальных желаний. Он допускал царство эгоистического индивидуализма до крайних пределов. Парадоксально, но эти бунтари против устоев и запретов разделяли исходные посылки, на которых было построено общество массового потребления, или, по крайней мере, психологические мотивации, которые те, кто продавал потребительские товары и услуги, находили самыми эффективными для их продажи»
[219]. Ибо бунтарь – это тоже часть рынка, то есть системы.
Да, когда-то было вызовом слушать бесструктурную негритянскую музыку и в целом косить под отвязного негра, как в керуаковских «Подземных», но в шестидесятых маргинальная черная культура без боя стала белой – в образе пляшущего и кричащего рок-н-ролла, а что могло быть безопаснее Элвиса Пресли или «Битлз»?.. В конце концов, пресловутый S, D & R» n»R – это не революция, а бизнес. Трагическая фигура юного гомосексуалиста, репрессируемая в стерильном обществе обывателей, теперь исполнилась веселья, и однополые связи стали притягательными, стали крутыми, клевыми и улетными разом – связи сиюминутные и одноразовые, по приколу, в виде эксперимента. Правда, грядущий СПИД поубавит веселья, но ненамного.
Что уж говорить о наркотиках, которые из онтологического переключателя превратились в поп-культуру, проникнув в книги и фильмы, в песни, в клубы, да просто в обычные дома и дворы. Мы знаем, что всё это сделали битники – они придали протесту новый статус, они сделали его до того желанным, что пиком этого желания и отрыва станет волна молодежных бунтов 1968 года – тогда уже стало окончательно ясно, что золотой век титанов разбитого поколения обратился частью музейного прошлого. И можно только догадываться, что чувствовали сами эти титаны, когда они видели здесь и там, как какие-то патлатые дети сделали из их великой мечты сопливую пошлую вечеринку. Это хуже, чем майки с Геварой – тот хотя бы не дожил до такого позора.
Что до литературы, то она, собственно, уже не бунтует. Какой же из Пинчона революционер? Его, вероятно, вообще не существует…
*
Рассмотрев ряд феноменов, взвесив их вместе с щепоткой соли, мы утвердились в том мнении, что единственная позитивная программа бит-поколения – это его негативная программа. Бит-поколение есть поколение Великого Отказа, художественного и экзистенциального, от наличных условий человеческого существования – в том месте, в то время, в том виде, в каком всё это имело место. Поэтому здесь в сжатом и декларативном виде пройдемся по главным пунктам этой негативной программы, которая и составила весь арсенал битнического мифа как такового.
Негативность социальная, подразумевающая отказ от традиции и от исконного понимания того, «как надо» – ходить, сидеть, есть и «делать вообще всё», включая сюда отказ от морали и этики с их «что такое хорошо и что такое плохо», отказ от политики на том уровне представительства, который был дозволен быку, а также от экономики, которая была доступнее на уровне потребления, реже на уровне производства, почти никогда – на уровне обогащения.
Негативность территориальная, включающая в себя отказ от оседлости и вообще от признания значимости границ и разметок обитаемой местности, ибо граница создана для того, чтобы ее нарушать (перманентный фронтир), и в фиксированном виде она превращается в типичное социальное установление, относительно которого смотри выше.
Негативность телесности или сексуальности, в которой разрушается стандартный образ тела с его генитальной сексуальностью, подчиненной социальной функции деторождения, разрушается сложная система запретов, формирующая послушное биополитическое тело, в результате чего высвобождаются сокрытые мощные энергии, формирующие совсем иной тип чувственности.
Негативность культуры и, прежде всего, литературы, с чего можно было бы и начать, – негативность, в которой разрушается канон и через последовательный отказ от главных его элементов структурируются новые стратегии выражения и письма, сами по себе обладающие энергией негативности, несущей этот изначальный импульс отрицания дальше и дальше – в массы, в пространства, в галактические горизонты – словом, до всех тех пределов, где форма становится пустотой, а пустота – формой.
Можно было бы продолжить, но, имея исходную формулу, каждый может строить свои прогрессивные ряды самостоятельно. Всё это и называется «контркультура»: та же культура, но взятая единовременно во всех ракурсах (если не сказать – позах) отказа от нее. Беспрецедентный по своей сути эксперимент, ведомый вопросом: что будет, если всё взять и отменить? Что останется от старушки Венеры, если вслед за руками подергать из нее и саму Венеру? Почему есть что-то, а не ничто, и как это исправить?
В иной риторике – нигилизм, почитающий все ценности за балласт и на всем существующем ставящий басовитый nihil. Не Базаров даже, но хуже, ибо теперь отменяется даже полезное резанье лягушек, не говоря уже о том, что ныне и в барышень влюбляться стало не совсем модно. Явление глубоко кризисное, но поданное так, чтобы от глобального и всё равно неизлечимого кризиса извлечь максимум чистого удовольствия. И снова, и снова: ничто не истина, всё дозволено. Всё как в последний раз.
А вместе и здесь нестареющий разум продолжал свою полуигривую тяжбу с неразумием – как из позабытых уже фантазий Себастьяна Бранта на сушу Америки, совершенно неотличимую, по Делезу, от глади морской, сошел этот сверхсовременный Корабль Дураков, то есть Корабль Битников, обреченный отныне метаться по водам туда и сюда, от границы к границе, горланя какие-то неразборчивые вирши, заголяя зады и показывая их порядочной публике на берегу. Корабль Дураков, да с целый континент, как выяснится позже, когда порядочной публике так это всё понравится, что и она в полном составе и без колебаний запрыгнет в безумное судно по имени Америка, и станут все заголять зады так дружно, что это превратится в новую метаморфозу национальной идеи! Ну что во всем этом безумном карнавале, пародирующем лучшие образцы народной культуры Ренессанса, могло быть дурного или хотя бы проблематичного?
