Отсюда нетрудно установить следующую корреляцию: постмодерн существует только на рынке – рынке искусства или, к примеру, рынке философии, – но и рынок не более, чем некий постмодернистский архидискурс, наиболее обнаженная и чистая дискурсивная структура из всех возможных. Пока одно без остатка конвертируется в другое, и нет ничего, что могло бы противиться этому закону законов: будет здрав капитализм и его шизофрения – будет цвести либеральная экономика и катехизис прав человека, проштампованный на атомных боеголовках.
Только это позволяет ястребу постмодернизма и рынка Энди Уорхолу заявлять: «Я не разбираюсь ни в чем, кроме ЗЕЛЕНЫХ БАНКНОТ»
[222] – да так, что после этого никто не плюет на его растрепанную макушку, совсем напротив – все выстраиваются в очередь чтобы пожать его вялую нежную ручку. Но битники – те ведь никак не претендовали на роли счастливых и сытых идиотов. Что же случилось с ними? Самое страшное: они проиграли свою войну, потому что против своей изначальной воли сделались рынком, сделались постмодернизмом. И после этого никого не смутит, что Гинзберг продается миллионными тиражами, а давно покойный Керуак – вот поистине постмодернистский ход! – умудряется рекламировать джинсы. Рынок победит даже мертвых.
Битники воевали за негативность, но они проиграли эту войну. Почему? Видимо, потому, что они воевали только за негативность, ослабив рефлексию и упустив главное: негативность есть неотъемлемая часть системы. Вытесненное всегда вытеснялось и будет теперь вытесняться для того, чтобы затем возвращаться. Оно возвращалось, чтобы быть вытесненным. Невидимая рука рынка, иначе не скажешь.
А вместе с тем ясно, что в это же время и по тем же причинам вой ну за возвращенную негативность проиграл и весь западный мир. Всеядному status quo опять удалось заглотить свою тень и не подавиться. Сделав из негативного часть подростковой поп-культуры, это общество вновь обратило Иное в То же самое и, как всегда, положило его в основание своей вечной сохранности. Что будет дальше – неясно, ибо на этот раз молодежным бунтом с его сексом, наркотиками и рок-н-роллом не обойтись – всё это стало частью просвещенного позитума, а значит, утратило силу отрицания. S, D & R» n»R – вульгарная скука, а не революция. Теперь негативность может вернуться только в гораздо более разрушительных масштабах – и в то же время мы знаем, что вообще не вернуться она не может, ибо она всегда рядом, тащится тенью за позитивным и общепринятым.
Возможно, послевоенный мир представил западной цивилизации шанс разобраться со своей тенью самостоятельно, изнутри своей собственной истории. Возможно, это был шанс чего-то нового, может быть, несистемного. Но шанс был упущен и скормлен голодному рынку. И после этого, уже к новому веку, стало вдруг ясно, что отныне негативность будет возвращаться не изнутри, а извне, и можно ли с этим так запросто справиться, скажем, с помощью рынка – это болезненный и открытый вопрос. Во всяком случае, футболок с Усамой бен Ладеном я еще не видел, но они меня нисколько не удивят.
*
Когда-то Хоркхаймер и Адорно писали следующее: «Здесь, в Америке, не существует никакого различия между самим человеком и его экономической участью. Никто не является чем бы то ни было иным, кроме как своим состоянием, своим доходом, своим положением, своими шансами. Маска экономического положения и то, что находится под ней, совпадают в сознании людей, включая и тех, о ком идет речь, вплоть до мельчайшей морщинки. Каждый стоит ровно столько, сколько он зарабатывает, каждый зарабатывает ровно столько, чего он стоит. То, чем он является, он узнает, испытывая превратности своего экономического существования. И иначе знать себя ему не дано»
[223].
Гинзберг – будто в ответ и этой парочке, и вместе с тем взбесившемуся Уорхолу – писал в ироничной манере:
«Я буду и дальше как Генри Форд штамповать мои строфы
такие же
индивидуальные как его тачки и даже больше они у меня
все разного пола
Америка я продам тебе строфы 2500 $ штука 500 $ скидка
на твои залежалые строфы…»
[224]Но мог ли он знать, что в какой-то момент ирония рассеется, не оставив по себе и следа, а всё сказанное сможет быть воспринято буквально, всерьез? И что делать нам, если мы не хотим останавливаться на банальном «и вот, с битниками случилось то же, что и со всеми: они продались», но всё же стремимся доискаться до более удовлетворительного, основательного ответа? На самом-то деле всё наше неровное, петляющее повествование и было таким ответом. Суть его в том, что задолго до битников ими уже управляла скрытая диалектика движения и развития европейской, а позже и американской цивилизации. Диалектика Просвещения и по сей день остается рабочей моделью для интерпретации событий в духе Заката Европы, и нет оснований полагать, что послевоенная американская контркультура и бит-поколение как высшая ее точка могли бы пройти через жернова истории и выйти с «другой стороны» без следа, без царапинки.
*
Гойя, кое-что во всем этом понимавший, как-то сказал: сон разума рождает чудовищ. Несмотря на тезаурусность этой фразы, всё, похоже, обстоит с точностью до наоборот: чудовищ рождает как раз бодрая ясность разума. Властный, усиленный во сто крат, такой разум способен со всей проницательностью распознать в мире то, что от него отлично, то есть всё поистине чудовищное, неразумное.
Чтобы быть А, нужно быть не В – это пока что не диалектика, но банальная формальная логика. Разуму требуются его чудовища, чтобы он был самим собой, знал сам себя в своем отличии от другого и мог выделять себя из гомогенного мира форм и процессов. Настоящая формула Просвещения: чтобы был разум, нам нужны чудовища – больше, еще больше чудовищ!
Трудности же возникают тогда, когда оказывается, что чудовища – это не совсем другое разуму; это его порождение, это его суждение, данное в выверенных рациональных формах; это и есть разум, взятый в определенном модусе – как бы другое, но не другое по существу (таковым могло бы быть только то, что вообще не имеет с разумом никаких соприкосновений). Разум, играющий в другого самому себе, – это уже карнавал, но вместе с тем стратегия, цель которой проста: ограничить свою вотчину простыми и ясными нормами и законами, изгнав всё смутное, непонятное, неопределенное на границу разума – так, что сама эта граница впервые конституируется этим стратегическим изгнанием. Разуму нужно другое в себе, чтобы лучше блюсти свои собственные границы (на языке политики: интересы). Это как с оппозицией: в ней есть нужда, потому что она составляет границу данной политической воли, но, всё же опасная, она нужна в обезвреженной, репрессированной форме – как оппозиция с вечным кляпом во рту, лишь формальным своим существованием на политической периферии удостоверяющая оформленность данного политического организма. Волк есть потому, что есть зайцы (которых он, собственно, ест).
