– Нет… Не знаю, – неровно и нервно улыбнулась княжна.
– Да полноте, не стоит переживаний. Ведь он прав, этот штабс-капитан…
– Прав? – непонимающе удивилась Маша. – Да в чем же?
– В том, что никакие мы не жертвы, – снисходительно улыбнулась Юлия. – И бордель – не больший алтарь, чем всякая другая общественная скотобойня.
– Я не понимаю, – честно призналась княжна.
– Что ж тут понимать. Для женщины без средств и положения, что ни возьми – и трактирная мойка, и кожевенный цех, и прачечная, и даже замужество за пьяницей артельщиком, если не работать, – все алтарь и та же скотобойня. Наша артель – пример того же порядка. Все то же.
Странное дело, но в этих словах Юлии не было ни горечи, ни слезного надрыва, а только равнодушное признание очевидного.
– Впрочем, я лукавлю, – улыбнулась она действительно лукаво. – На нашей бойне заклание проходит весело. Поди, половина прачек променяла бы смрад вареного мыла и уксуса на винный угар нашего ремесла.
– Как вы можете так говорить, Юлия?! – задохнулась Машенька. – Разве не нужда и оскорбление в вас всего человеческого гонит бедную порядочную… на дно этого унижения, чтобы уж… пусть, чтоб до конца… – от избытка чувств она стала путаться в словах.
– И то верно, – снова обезоруживающе улыбнулась Шахрезада, кивнув и отведя со лба упавший черной виньеткой локон. – У всех у нас был выбор. Мы могли бы прилично сдохнуть от непосильного труда, однако предпочли мишурную роскошь. Раз уж все одно страдать, то зачем же впроголодь? Мы захотели копеечным рангом, но встать выше всякой честной страдалицы. Об этом, кстати, и толковал Илья Ильич этой вашей пассии, – закончила она после некоторой паузы.
– Поручик Соколовский вовсе не моя пассия, – поторопилась возражать Маша, но Юлия ее как будто не расслышала, вдруг впав в подозрительную раздумчивость:
– Он несколько циник, этот капитан Пустынников, но лишь оттого, что знает цену многим предметам, – продолжила Шахрезада почти сомнамбулически. – И мне… то есть нашему трактиру… – тут она будто очнулась и добавила как будто даже весело, – и не только нашему трактиру, а еще и вам он цену уже задал. Я примечала, как он на вас смотрит.
Веселость ее показалась Маше даже странной, натянутой какой-то, да и смотрела она теперь на спутницу с каким-то новым чувством, которого княжна не разобрала, но на всякий случай отреклась:
– Что вы выдумываете, Юлия. Я б удавилась, если б заметила со стороны Ильи Ильича!.. – жарко запротестовала она.
– Ну, коли до сих пор живы, значит, вы очень невнимательны, – усмехнулась Шахрезада, будто окончательно переворачивая страницу и возвращаясь в обычную свою невозмутимость. – Не обижайтесь, душа моя. Не по ранжиру мне политесы.
Это ее присутствие духа называлось пристрастной публикой то надменностью, то бестактностью, чтобы не сказать плебейским хамством: «Смотрит в глаза и не краснеет?!»
Но княжна Мелехова уже знала, что внешнее равнодушие Юлии Майер не значит ничего сверх того, чем есть. Ей все равно на вас, на то, что вы говорите, и уж тем более – думаете. Все, что не трогает ее за душу – не более чем обстоятельства, и если вы не близки ей душевно, то ролью обстоятельств вам придется и удовольствоваться. И только случай выдвинул юную княжну Мелехову из меблировки обстоятельств в действующие лица на сцене, где играла Юлия только ей известную роль.
Никто и никогда не читал ни той роли, ни ремарок к ней. Вот как сейчас…
Юлия встряхнула вожжи на глянцево-коричневом крупе лошади:
– Я, собственно, почему просила вас о встрече…
Привычная к хозяйской руке, лошадь тронулась с места, горохом рассыпая по улице перестук рыси.
– Там, с вашей стороны, Маша, в кармане, – кивнула Юлия через плечо.
С секундной заминкой княжна сдернула перчатку и полезла в кожаный карман на борту двуколки, ощупью порылась в нем, извлекла на дрожащий свет фонаря тугую пачку потрепанных банковских билетов, перетянутую пеньковым шпагатом.
– Что это?
Юлия, как водится, ответила не сразу, прежде чуть улыбнулась уголками губ.
– Помните, штабс-капитан указал на разницу в труде и оплате наших солдатушек и барышень. Здесь, конечно, можно спорить: какая смерть страшнее – от сифилиса или от гранаты. И то и другое необязательно, но почти наверняка. Простите, Маша, я все-таки вас все время смущаю, – перебила саму себя Шахрезада и, не глядя, нашла свободную руку княжны, чтобы легонько пожать ее.
– Нисколько не смущаете! – быстро возразила Машенька, будучи в том нежном возрасте, когда еще отчаянно боятся вновь показаться ребенком, но тем более выказывают его на каждом шагу. – Разве я обморочная барышня из собрания?
– Ну, значит, я верно рассудила, что мы можем стать друзьями…
– Конечно!
– А между друзьями реверансы – дело лишнее. Так я попрошу вас, как друга?
– Все, что смогу! – с детской-таки пылкостью отозвалась Машенька, польщенная прежде всего тем, что на ее месте ни одна из «приличных дам» ее окружения не сочла бы себя польщенной.
И это было так смело и дерзко, так остро наперчено, как именно требовала душа ее: «Быть в друзьях такой необыкновенной женщины, чья сомнительная репутация и та служит ей интригующим черным веером. Ведь именно за этот веер на копеечном балконе и пытаются заглянуть в театре и старые генералы, и молодые офицеры, студенты, наскучив выставкой восковых фигур в дорогих ложах».
Машенька даже заегозила на кожаном сиденье, боясь упустить малейшую деталь, малейший вид в замочной скважине тайны, что вот-вот откроется…
Но их прервал грохот подков по булыжникам мостовой, столь неожиданный после мерной россыпи двуколки, что лошадь, запряженная в нее, прянула назад, врезавшись в облучок, зафыркала.
Нечто вырвалось из мрака демоническим вихрем, закружилось, гремя эхом в покосившихся стенах и, видимо, сочтя коляску мадам Блаумайстер подходящей целью, чтоб опрокинуть, бросилось и едва не наскочило на нее.
Сердце Машеньки, и без того колотившееся от предчувствий в самом горле, теперь, казалось, выпрыгнуло вовсе или замерло, как часовой механизм, остановленный пальцем. Она невольно схватилась за руку Юлии на вожжах, но та бесцеремонно ее выпростала и подалась вперед из раковины экипажа.
– Что ты, голубчик, ищешь кого? – смело окликнула она неугомонный вихрь ночи, видно, нарочно круживший вокруг их коляски, чтобы напасть, но не решавшийся.
– Прошу прощения, барышня и кто там еще…
Только теперь, попав в красноватое пятно света, чудовище обратилось, наконец, в заурядного пехотинца на гарцующем сивке. Всадник осадил коня, полы шинели, – только что казавшиеся крыльями демона – опали, он на всякий случай метнул два пальца к серой бескозырке.
– Велено сыскать адъютанта командира второй линии поручика Соколовского, – забасил барабанно-гулко усач, вытянувшись в седле во фрунт. – Они вроде как здесь где-то кутить изволят, да кругом за ним, чертом, не поспеваю, – прорвалось сквозь казенную декламацию с сердитой досадой. – Не сидится им. То только что вышел, то только что вынесли. Простите великодушно, барышня, за… – спохватился солдат. – За…
