– Ах, Маша, не выдумывайте, – приобняв новоявленную не только подругу, но теперь и сообщницу, негромко засмеялась Шахрезада. – Не сомневаюсь, что ваш папá – благородный человек и пойдет на такой демарш, но пожалейте старика.
Маша уставилась на нее непонимающе.
– Ваш воскресный салон, который, как я слышала от вас, он предпочитает называть собранием… – полувопросительно уточнила Юлия.
– Офицерским, – с улыбкой подтвердила княжна.
– Ну вот видите. Это ваше собрание – все для вашего милого старика, а появись я у вас даже на пороге, и обязательно найдется какая-нибудь индюшка…
– Индюшка? – переспросила Маша, вновь потерявшись.
– Чья-нибудь жена, – с ироническим вздохом пояснила Шахрезада, – раздутая от самомнения индюшка, которая запретит своему грустному индюку бывать в вашем доме.
Девушки рассмеялись и чуть даже не слетели с сиденья, путаясь в юбках, но не от чрезмерной веселости, а оттого, что чья-то неуверенная, но сильная рука схватила их коляску за левое дышло. Держась за него, к кожаной раковине экипажа подобралась чья-то фигура.
В тусклом свете фонаря это оказался поручик Соколовский. Его все еще колыхали винные пары, но голос уже был тверд:
– Ванька, гони на четвертый!
Девушки переглянулись. Шахрезада – удерживая смех в ладони. Маша, для которой ночь стала уже переполняться событиями, как заговоренный котел, – с помесью восторга и недоумения.
Все разъяснил возникший за спиной гвардейца неизменный прапорщик Лионозов.
– Вестовой нагнал, мадам Майер, – прокряхтел он, с трудом удерживая поручика от поползновений вовнутрь коляски. – Штабс-капитан немедленно отправился на бастион, а Виктора вот на мое попечение оставил. Да, видите сами: «А он, мятежный, ищет бури».
Соколовский, слушавший весь монолог прапорщика со вниманием постороннего, только теперь, кажется, сообразил, что речь идет о нем.
– Ты кем меня рекомендуешь? – не то полюбопытствовал, не то задумался Виктор вслух, озадаченно сведя брови. – Мое место там… – он хотел было произнести «там, где реет над полем сражения богиня славы» – неловко, так что, утерев усы от клейких следов своего красноречия, поручик выдохнул коротко: – На четвертом бастионе.
На IV бастионе
Бросив поводья подскочившему егерю, штабс-капитан Пустынников соскочил с коня, реквизированного у посыльного.
За это самоуправство, конечно, придется ответить еще перед Константином Марковичем, ну, да командир 2-й оборонительной дистанции благоволил егерским стрелкам, да и сейчас было не до угрызений служебной совести. Один черт, вестовому звать было больше некого, да и без толку – мало кто из офицеров ночевал на квартирах в воскресенье, когда Севастополь жил памятью мирной жизни, с представлениями в зимнем театре, прогулками по рейду на ялике, зваными и незваными ужинами…
Расплескав обширную бурую лужу, неподалеку ударил брандкугель, но, видать, захлебнулся, повертелся, только зря дымясь паром, и не произвел впечатления даже на вестового коня, – так что детина роста воистину гренадерского напрасно прикрыл ему влажные глаза обшлагом шинели. Сивка и без того размечтался уже о покойном стойле и овсе по 1,5 копейки за пуд контрабандой.
– Что там, братец?.. – так и не припомнил имени богатыря Пустынников. Что-то не слишком связное с его анатомией…
– Так басурмане-с ложементы атаковали-с, ваш благородие, – отчего-то радостно рапортовал детина с характерным присвистом в уничижительно-лакейской манере: должно быть, забрили из дворовых за провинность, оно и в радость: хоть под пули, но из неволи долой.
– Евдоха, веди коня благородия к казематам, – напомнил несуразное имя великана каптенармус.
Мужичок с расторопностью полового и фамилией для должности своей даже подходящей, но… – как знал Илья наверное, – человек редкой честности, хоть и Свиньин.
– Пока ты мне ево кониной не сдал, – обеспокоился судьбой коня Свиньин более, чем собственной, ибо за время, пока они с Евдохой свели сивка от каптерки к каземату во второй эшелон, их не раз догнали и обрызгали грязью ядра, должно быть, английские.
– С Пятиглазой
[55] состязаетесь? – уточнил это обстоятельство Илья, к тому времени уже взбежавший на террасу «бульварных» батарей
[56] позади редюита.
Грохот тут стоял такой, что только давняя привычка позволяла артиллеристам 32-го морского экипажа разговаривать, не срывая горла, которое и без того першило от едких желтоватых облаков пороховой гари.
Надрывно скрипели вертикальные винты, рычали и стонали матросы, натягивая в блоках тали отката, стучали банники и протяжно, как муэдзин, голосил сигнальный: «Бо-омба! Благополучно, только армейскому голову оторвало»…
Армейские, в представлении матросов, хоть и не уступали им в личной храбрости, да все одно были не в счет, – «сено-солома», ни порядку, ни выучки, только ногу тянуть на плацу
[57].
– Так точно, ваше благородие, – неохотно, едва обернувшись, не то ответил, не то согласился с ним пожилой артиллерист, сидя на лафетном ящике и снаряжая неведомый артиллеристскому регламенту снаряд – пустой пороховой бочонок. Он его начинял осколками вражеских бомб, от которых кругом непрестанно брызгала грязь и шла рябь по лужам. Туда же, видимо, приуготовлен был и обычный пороховой картуз с фитилем в качестве заряда.
NOTA BENE
Голь на выдумку…
Из воспоминаний ветеранов обороны: «Наложат цилиндрический жестяной ящик неприятельскими ручными гранатами, иногда собранными осколками и валяющимися ядрами. Бочонок с этим гостинцем посадят в мортиру и пустят в отместку к неприятелю: мол, подавитесь, французы своим же добром».
Или же еще характерное: из воспоминаний отставного полковника гвардии Чаплинского: «Несмотря на сильный картечный огонь, которым они были встречены, французы успели уже взобраться на бруствер, но егерям Подольского полка и дружине Курского ополчения удалось сбросить их обратно в ров. Поражаемые ружейным огнем и каменьями, уцелевшие французы отбежали в ближние воронки, происшедшие от памятных всем камуфлетов». Обратите внимание, господа, – противник внизу, во рву, а поразить его нечем. Тогда забрасывают каменьями! Вот уж, воистину, повторение Трои!
