Когда трупные возы пошли вдоль ретраншементов груженными доверху, сердечко Мэри застыло. Когда на первой же санитарной повозке оказался живой сослуживец Рона, прижимавший к простреленной груди вязкие от загустевшей крови перья гленгарри, но все же живой, – Мэри вдохновилась, как будто ей прислали письмо с того света: «Такой на довольствие не состоит». Тем более что среди убитых никто не опознал рыжеволосого лейтенанта Мак-Уолтера.
Когда же вернулся последний фургон с уставшими английскими санитарами и фельдшером и тот отрицательно покачал синим помпончиком на поркпае: «Это все. И это все, леди…» – Мэри показалось, что она умерла. И была мертва, пока ее вели траншеей, рекомендуя ступать сюда и туда, на доски и камни, но она почти никогда не видела их и не попадала; вели в сторону английского лагеря полем, усеянным черепами скота, и она запросто наступала на них, опять-таки не видя… Пока, наконец, не увидела сначала смутным шумным пятном, а потом, не сразу, но прозрев окончательно, мистера Бамбла.
Этого мерзкого подручного отца, чуть ли не главного загонщика в травле ее бедного Рона. Отец, видимо, и сюда спустил этого жирного бульдога, чтобы совершенно истерзать, измучить ее и…
– Сообщить вам чудесную новость!
Только что слезший с грубой скамьи пассажирского вагончика, весь в угольной пыли, навеянной из тендера, мистер Бамбл, словно злобный тролль, выскочивший из паба, расплылся в контрастно белозубой улыбке:
– Баронет Мак-Уолтер жив и… з… знаете ли, плох. Но теперь все обойдется. Он во французском госпитале – некогда было разбираться. Да и нам следует поспешить. Кстати, медальон при вас?
На подступе к лагерю французских войск
В сумерках того же дня…
Так же спотыкаясь об осколки ядер и кости – крупные, порой даже экзотические, должно быть, верблюжьи – …ничейной землей вдоль Куликова поля пробирались три фигурки, несколько угловатые от французских шинелей с пелеринами.
Вполне заметные, пока небо отмечено лишь блестками первых звезд, они все ж не обращали прицельного внимания ни бастионных штуцерников, ни французских аванпостов. Хотя с обеих сторон за ними пристально следили.
– Кошмар, который, надеюсь, скоро уже кончится, – оглядываясь на разросшееся кладбище, угрюмый частокол которого они миновали только что, вздохнул мосье Шарле.
Но, как оказалось, кошмаром ему представлялась не столько бездарная гибель стольких людей. Больше, пожалуй…
– Не скрою, да и не скажу, впрочем, новости, что положение наше не многим лучше вашего, – с досадой поморщился Филипп. – Гигиена ниже всякой критики, вот сейчас снесут трупы, и хорошо, если найдется негашеной извести их присыпать, а то непременно холера, как потеплеет. И не дай бог потеплеет – и без того грязь в лагере непролазная…
Проявив своего рода отчаянную смелость, капитан Шарле сам явился за гостями почти к самому IV бастиону, в условленное место оврага, чтоб не так уж афишировать «тайное» соглашение низов при явному попустительстве сверху. Теперь уже они были на полпути к главной квартире французских войск, но вынужденно остановились на обочине довоенной дороги в Камыш.
Несмотря на то что, по примеру англичан, французы также усовершенствовали доставку боеприпасов и прочей амуниции на позиции – проложили железную дорогу, хоть и конку, где вагончики тянули неспешные тяжеловозы, а не резвые, будто игрушечные, паровозики, – основным средством доставки по-прежнему оставалась проверенная зимой тягловая сила.
– Эко, однако, воспрянули жертвы российского притеснения под протекторатом Европы, – не без иронии заметил Илья, выискивая в кармане чужой шинели свой кисет.
Впрочем, и гвардии поручик, хоть и глянул на мосье Шарле искоса, безо всякого смущения прокомментировал картину вполне древнеримскую.
– Что вы хотите, испокон веку гражданские свободы одних зиждутся на несвободе других.
Филипп сделал непонимающую мину, хоть зрелище было красноречиво и само по себе.
Нескончаемым каторжным этапом по дороге, расплескивая грязь и только не звеня кандалами, брела колонна турок. Каждый в руках, точно ножную гирю, подхваченную для удобства, нес по ядру или бомбе. Смуглые лица хранили истинно правоверный стоицизм; студеный ветер с античной живописностью развевал лохмотья, в которые превратились «бумажные» синие мундиры французского образца и русского образца шинели, стертые в сито и добела выгоревшие.
Турецкая администрация и впрямь добилась невозможного – превзошла масштабом казнокрадства российскую.
Сопровождали колонну, забиравшую влево, в сторону французской атаки
[104], французские же легионеры. Они отдавали честь капитану Шарле, который был теперь без всякого маскарада в длиннополом мундире Иностранного легиона.
Замыкали шествие навьюченные татарские ослы, выглядевшие, несмотря на весеннюю облезлость, куда более браво своих гужевых коллег.
– Аристотель – авторитет неувядаемый, – пыхнул в заключение осмотра цигаркой Илья Ильич.
– О, да… – поддакнул на всякий случай и Соколовский, в котором патриотизм всегда был разбужен как бы спросонья, чаще из противоречия, чем по убеждению.
Хотя и Шарле, несколько утешенный ссылкой на античную традицию, согласился:
– On les emploie comme les bêtes de somme. Боюсь, и через сто лет найдут, кем пожертвовать во всеобщее благо.
– Аминь, – примирительно кивнул Илья.
Филипп тотчас охотно вернулся к теме, прерванной безрадостным зрелищем, тем паче, как только они перешли дорогу и взошли на пологий склон, открылся и сам предмет беседы – явилась панорама французского лагеря:
– Наша штаб-квартира отлично организована, – картинно повел ладонью капитан Шарле, но, впрочем, закончил жест взмахом отчаяния. – Однако не скрою, вид при этом имеет самый плачевный. Золотые галуны и эполеты генеральской свиты – единственное украшение этой клоаки, усеянной костями павших животных… – он машинально перешел на журналистский слог с легким скандальным оттенком.
Впрочем, вполне роялистским, по-русски говоря, «ни вашим, ни нашим».
– А что вы хотите? Канробер и сам как солдат – спит и работает в обыкновенной палатке, разве что обедает в арабском шатре – шикарном трофее наших африканских войн. На чем, правда, весь шик и заканчивается: проведя всю жизнь в Африке, генерал ничего не смыслит в тонкостях кухни, так что стол его, можно сказать, отвратителен. В последний раз приличную говядину ел, – интимно поделился Филипп, будто заметкой на полях, – …когда копченый окорок к нашему столу прислала сама королева Виктория – трогательный жест, не правда ли?..
Переглянувшись, русские обер-офицеры как-то синхронно пожали плечами.
Новый царь еще не проявил себя, а от прежнего, который сам о себе говорил: «Я только старый гвардейский сапер», этакой материнской заботы ждать вовсе не приходилось.
