– Да мы и сами не поняли – к чему бы оно, – по-своему прочитал заминку русских Филипп и продолжил: – Одним словом, пропадаем заживо. Такое ощущение, что гангрена из лазаретов передалась и в души – надо запомнить… – на мгновение запнулся он и даже сделал рукой движение к карману, будто в поисках блокнота, но передумал, заключил: – Боюсь, долго так продолжаться не может.
– Думаете снимать осаду? – улучив момент, ввернул штабс-капитан Пустынников, но уже вполголоса – гости прошли аванпосты лагеря.
Хотя и жаль было, конечно, сбивать с темпа мосье, очевидно дезориентированного собственной запальчивостью – картечный залп его критики был просто самоубийственным для «галльского петуха» и здорово решетил его трехцветный гербовый хвост, однако…
«Не подслушал бы кто из его же соотечественников, – даже оглянулся Илья, с русской привычкой озираться на мрачную фигуру Третьего отделения. – Они, конечно, и в Париже мало празднуют patriotism de discretion, как посмотришь их газет, но»…
– Похоже, слухи о врожденной легкомысленности французов зиждутся не только на излишней сдержанности англичан, – по-русски заметил и Соколовский, не оборачиваясь в сторону Ильи и так же приглушенно раскланиваясь с каждыми встречными эполетами, только бы не из крашеной шерсти – нижних чинов.
Впрочем, и капитан Шарле, оказавшись в обстановке вялой, но все же деятельной суеты лагеря, будто опомнился, уклонился прямого ответа:
– Французская армия – армия полевых сражений, где все решает прозорливость полководца и личная отвага солдата, – вдруг заявил он патетически, хоть и не сдержался, чтоб не съязвить в сторону «нахлебников» французской славы: – Армия натиска и атаки, а не усидчивости, как у наших компаньонов. Вся эта меланхолическая бойня не вдохновляет солдат. Но дайте им поле, и вы убедитесь, что французская армия по-прежнему тверда духом и исполнена энтузиазма, и это несомненная заслуга генерала Канробера. Он умеет внушить людям уверенность в собственных силах…
Лейб-гвардии поручик, слегка опешив, даже обернулся – не появился ли вблизи кто из старших офицеров? Откуда вдруг столь пафосу в речах француза? «А… так и есть, появился».
– Дайте только простор для сражения. Если бы мы двинулись дальше, а не уперлись тут на самом берегу… – громко продолжал Филипп, будто затылком учуяв приближение нежелательного слушателя.
Но его вдруг перебил штабс-капитан Пустынников:
– Поверьте мне, у вас еще будет повод возблагодарить мудрую нерешительность ваших генералов.
– Вот как? – непонимающе наморщил лоб Филипп, слегка конфузясь подошедшего полковника морской пехоты.
– Ваше счастье, господа, что вся ваша экспедиция умещается на самой окраине Империи, – продолжил Илья, оборачиваясь к штаб-офицеру с учтивой улыбкой, но все-таки закончил как ни в чем не бывало: – Суньтесь вы вглубь России – и королева даже не будет знать, куда вам слать копченый окорок.
Он даже не стал разворачивать свою мысль. Это сделал и сам полковник, и сделал вполне лаконично.
– С одним Наполеоном это уже случилось, – легко развеял он замешательство мосье Шарле. – Филипп, что за гримасы? Вы же сами задавали мероприятию якобинский тон. Представьте меня вашим друзьям.
«Боже мой, за что мне „вдруг на рассвете дней, дух смерти подступился к ней…“ Как там дальше у Байрона? М-м… о чем я?» – мысли крутились в голове Мэри Рауд, точно разноцветные стеклышки в картонной трубе детского калейдоскопа.
Французский полевой госпиталь
Конечно, она не ожидала, что застанет Рональда в раме парадного портрета, верхом на вздыбленном коне, с палашом, как их, героев войны, рисуют в иллюстрированном альбоме. Насмотрелась уже к тому времени, начиная с полуживых обрубков Инвалидного дома. Грязь все, зверство немыслимое и сплошное безумство – вот что такое война, как оказывается. И все-таки, ее Рональд? Такой мужественный и домашний, будто рыжий лев на софе, соскочивший с рыцарского герба и отдыхающий после легендарных подвигов. Нет, он не вписывался в эту картину, писанную дорожной грязью и гноищем. Так не должно было случиться!
И все-таки, это осунувшееся бумажно-белое лицо в краплении веснушек, отчего-то показавшихся оспяной сыпью, в медной чеканке локонов на грязной подушке – было его, баронета Мак-Уолтера. Только они – вьющиеся до плеч, рыжие волосы – остались от того Рональда, с которым они, точно гадая по томику Байрона, строили планы на будущую жизнь, полную приключений и заслуженного счастья.
Только теперь – к счастью ли или в продолжение несчастий – леди Рауд знала французский язык куда лучше, чем оператор – английский.
Теперь у ее жениха нет ноги, но это еще можно было вообразить достоинством – как он станет опираться на трость, под общие вздохи и аханье, входя в бальную залу Виндзорского замка. «Конечно, едва ли дело обойдется тростью, – Мэри мгновенно припомнился старый матрос-посудомойщик в пивной Уэст-Мидленса, который гремел по половицам засаленной деревяшкой, с кривым костылем под мышкой. Всего шика в костыле была подушечка козьего меха. – Боже, о чем я снова?!»
Мэри содрогнулась. Ей вдруг захотелось опуститься на ступени порога, на вспоротый тюк с корпией, на перевернутый чан для выварки бинтов, стоявший у крыльца офицерской палаты, откуда ее вывели только что… – все равно.
Открытие, которое она сделала только что, было столь оглушительным, что даже жить не хотелось, по крайней мере здесь и сейчас.
«У баронета Мак-Уолтера нет не только ноги!» – поняла она со слов французского хирурга, а также из скабрезно-сочувственных гримас офицера Бамбла.
У него теперь, можно сказать, вообще ничего нет, кроме титула и героического прошлого – уж точно нет будущего. Того будущего, о котором…
– «Что толку врать самой себе, – нахмурилась леди Мэри и все-таки вспыхнула румянцем, впрочем, не видным в сгустившихся серых сумерках. – К чему это пуританство без свидетелей?»
Об этом, скажем так, «будущем» она мечтала с первого дня, как, увидев Рональда поспешно застегивающим сюртук на сеновале в Уэст-Мидленсе, примерила его «этак» к своей французской бонне, выскочившей с другой стороны стога переполошенной курицей, – в роли похотливого фавна, наскакивающего на игривую нимфу. И вдруг одновременно примерила и к себе…
Сначала задохнулась – нет, не от отвращения, как следовало бы, наверное, а от пронзительного понимания, в чем, собственно, заключается смысл чести девицы Рауд, если без всяких эвфемизмов, отвлеченных эпитетов.
А после эта невозможная мысль переросла в ожидание, тревожное и сладкое, почти еженощное и потому особенно преступное.
Что же теперь? Честь ее потеряла всякий смысл и это ожидание ничем не закончится? Она так и не дождется, когда по-настоящему, въявь, а не в девическом забытье все взорвется в ней…
Мэри вскрикнула.
Взрыв, раздавшийся за ее спиной, столкнул Мэри с крыльца барака, она плеснула из-под ботинок лужей, едва не кувыркнулась в телегу и оказалась на мягкой, чесучовой груди мистера Бамбла, противно пахнувшей потом и скотчем.
