– Идите, пока к нашей беседе не пристало лишних ушей, – вдогонку пробормотал маклер и погрузился обратно в дрему, прикрыв глаза и дав таким образом понять, что добавить ему больше нечего.
Впрочем, добавил, но уже сам для себя: «Business is business». Уж кого-кого, а биржевого игрока на поставках армии скорое заключение мира, пускай даже и победного, устраивало не особенно. Business is business.
Французский полевой госпиталь,
и далее – на главную квартиру
Мэри даже не стала расспрашивать офицера Бамбла, отчего они должны ехать на ночь глядя в ставку французского главнокомандования в устье Саранданакиной балки, тогда как казармы английской гвардии были куда ближе от французского госпиталя, – не до того ей было, чтобы задумываться сейчас о полевом комфорте и ночлеге.
Сыщик же, без труда успокоив совесть рассуждением, что молодой леди не грех и развеяться после таких драматических событий, как потеря любимого и горькая утрата золотого медальона с сердоликовой геммой и бриллиантами.
«Бегун с Боу-стрит» правил угрюмого мула, позаимствованного в госпитальном обозе, к крыльцу в желтом зареве керосиновых фонарей, где столбом коновязи служила подлинно античная полутораметровая кариатида, видимо, отбракованная ценителями. Такого добра из древней Тавриды и впрямь – если все вывозить, то корабли потопишь.
Вызвав через пожилого французского легионера какого-то плотного англичанина в чесучовом жилете, с примечательной бородавкой на носу, мистер Бамбл получил, должно быть, пропуск, так что, невзирая на: «Sauf le personnel!», он вскоре распахнул перед леди двустворчатые двери в теплый туман…
В ставке французов
Поручик Соколовский был сражен наповал. Впрочем, нет. Подобной пошлостью он мог бы описать свое состояние тысячи раз, но не в этот. В этот раз что-то мягкой лапой наступило на грудь, вытиснуло из нее дыхание и приготовилось выпустить когти, чтоб тут же начать терзать душу – сладко, мучительно и долго, может, даже годами…
Это поручик не почувствовал даже, а предчувствовал уже. Причем раньше, чем успел понять, что же оно такое с ним вообще приключилось…
До сих пор «любовь с первого взгляда» была для него только чернильной кляксой, которой он легко брызгал в девичьи альбомы юных или «вечно юных» дев. И чем более зрелых дев, надо сказать, тем с большей легкостью…
Но сейчас… Он увидел ее в отражении зеркала, когда добивался от смоляной пряди на лбу вполне поэтического неистовства, и первым его движением было согнать с ртутного озера зеркала рябь неверного отражения, мутный налет тумана.
«Она?! Та самая „жена или невеста“ с сердоликовой геммы? Которую он нашел в медальоне там, на поле, на груди раненого шотландца? Что с ним, интересно? Дай Бог, помер уже, не дай Бог… и она теперь вдова. А может, и не была замужем? Черт, почему сразу не посмотрел – есть ли у него кольцо? А у нее? А они их вообще носят?»
Туман над озером, когда поручик обернулся, оказался на поверку клубами сизого табачного дыма. Незнакомка плыла в нем, качая черно-траурными перьями на дорожной шляпке, и тень этих страусовых перьев не только трепетала вуалью на вытянутом бледном личике, но и в мозгу поручика Соколовского переворачивала все вверх дном, так что он даже вынужден был опереться на плечо Пустынникова, вдруг очутившегося рядом.
Вскользь серые глаза ее, на миг блеснувшие перламутром из-под тени, отразили и его, никчемного лейб-гвардейца, каковых хоть картечью коси – не переведутся, – поди, и не заметила. И вновь канули в сумрак, точно захлопнулась раковина, пряча неведомые свои драмы…
– Ты видел? – не слыша себя, выдохнул Виктор.
– Нашел чудо. Я видел кое-что другое, – непростительно равнодушно, как о чем-то незначительном, отозвался о незнакомке штабс-капитан.
Хоть сейчас волоки к барьеру за столь оскорбительное хладнокровие – с досадой скривился Соколовский.
– Вы тоже должны на это взглянуть, – твердо взял его под локоть Илья.
Черт знает, о чем думал Пустынников, когда рядом такое…
А вот Виктор теперь не знал даже – застегнуть ли верхнюю золоченую пуговичку мундира, чтобы не был виден вульгарный шелковый галстух, или, напротив, распахнуть ворот, чтоб он разметался под кадыком, как пена морская под бушпритом корабля.
– Это перст судьбы! Это она! Та, с медальона! – не то прокричал, не то, напротив, не выдавил ни звука поручик, задыхаясь.
– Смотрите, что тут, – снова вырвал его из нервного наваждения штабс-капитан, настырно всучивая какую-то газету.
Будто не на что потратить сейчас самые ценные минуты в жизни, кроме как почитать свежий The Times! – мелькнуло где-то в самом углу перевернутого сознания поручика. Тем более по-английски гвардеец далее, чем To be or not to be… не продвинулся читать.
А растолковывать ему, что значит «Диспозиция плана „Иерихон“», штабс-капитану Пустынникову было некогда. Он и сам буквально не мог поверить тому, что держит в руках.
А держал он, ни много ни мало, – план минных галерей, подведенных противником под новостройку Горчакова – контр-апроши перед редутом Шварца.
Те самые, против которых так восставал заведовавший практически всеми фортификационными работами по обороне генерал Тотлебен, да и генерал Хрущев, назначенный защищать их, так же не одобрял.
Не зря, как выясняется.
Расположенные всего в 50 саженях от французских батарей – равно в 25 саженях от первой линии русской обороны, – чертовы ложементы и без того стали самым уязвимым местом крепости. Может, это и послужило источником оптимизма союзников? И таким, что они даже не побоялись анонсировать свои грядущие победы в The Times. Мол, вот только рванем тут и тут пару «горнов», и все – неприступный Иерихон повержен.
NOTA BENE
Такая уж черта времени – публичность, или то, что теперь зовется «периодические печатные издания», еще не было оценено как источник разведывательной информации. Одна только деталь – после прокладки телеграфного кабеля из Варны в Балаклаву в английских газетах можно было найти самые свежие данные о положении дел в английской армии в Крыму и ожесточенную критику всей военной организации. Эта гласность явилась могучим двигателем английской военной реформы 1855 года, но крайне осложнила положение английского командования и чрезвычайно облегчила работу русской разведки. Статьи The Times передавались по телеграфу через Берлин-Варшаву в Петербург.
Печать еще не учла требования, выливавшиеся из нарождения телеграфа, так что строжайшей секретности военные сведения можно было раздобыть, даже попросту стянув со стола в пабе свежую газету, привезенную почтовым клипером.
* * *
«Нет уж, с этим планом всенепременно должен ознакомиться наш „обер-крот“…» – пришел к выводу Илья, пряча клишированный рисунок в кармане. Вот только поручик Соколовский так некстати сражен любовной немочью. Так что, едва пробившись в сознание поручика яростным шепотом: «Черт с этим их десертом! Вы все равно этой гадости есть не станете. Надо уходить», – Илья, кажется, потерял всякую надежду немедленно уволочь Виктора. Такой повод, как овсяный десерт, был явно недостаточен, чтоб тотчас попрощаться…
