К концу второго часа нейтральные темы для общения иссякли, и Тони облегченно выдохнул, когда глянул на часы: через пятнадцать минут можно уйти отсюда, чтобы нормально обсудить личные дела с Джун, объясниться. Терпение, если честно, заканчивалось.
Кларксон извинился и вышел в уборную.
Тони снова посмотрел на часы.
– Кстати, – сказала Джун. – Я поразмыслила и поняла, что мне и правда лучше не видеться с Крисом.
Он насторожился. Где-то тут подвох, слишком елейно прозвучал ее голос… И она, порывшись в рюкзаке, с которым пришла, вытащила небольшой черный футляр.
– …но тогда не мог бы ты вернуть ему запонки в качестве моего рождественского подарка и извинения?
Тони врос в сиденье.
– А откуда у тебя его запонки?
– Украла когда-то. Они ценные, с их семейным гербом.
Поток нецензурной брани перегрузил систему, и Тони подвис на миг, а потом усмехнулся от наглости Джун:
– Ты все эти годы хранила запонки Криса?
Это хуже, чем если бы она обклеила плакатами Паркера все стены в доме.
– Тебя что-то смущает?
– Меня многое смущает, например, оранжевый цвет.
– Здесь ничем помочь не могу, о вкусах не спорят.
– Когда вкуса нет, то и спорить не о чем, согласен.
– Расскажи о моде своей новой подруге, с которой провел ночь. У нее отвратительные духи.
– Благодарю за идею, куплю ей новые.
– И платье купи заодно, а то ходит голая, как канадский сфинкс.
– А ты ей свое отдай, спаси мои глаза.
– А ты на меня не смотри, не шокируй свое чувство прекрасного.
– Это довольно трудно, учитывая, что мы с тобой вместе живем.
– О. Ты же не знаешь. Я переехала обратно в свою квартиру.
– Ты что сделала?!?
– Кхм-кхм. – Скрипучее покашливание Кларксона разорвало их сцепленные взгляды, и Тони осознал, что Джун совсем близко, он ощущал ее дыхание на губах. Как же он хотел ее… придушить.
– Меня ждет такси, – сказал психолог и снял очки, аккуратно складывая их в карман. – Увидимся в Сочельник, на встрече с поверенным… Но, если быть откровенным, то боюсь, что не дам положительного заключения. Если вы за пять лет не смогли прийти к согласию, то за неделю вряд ли что-то изменится.
Кларксон накрутил теплый шарф на шею, взял портфель с дивана, посмотрел в последний раз с жалостью, будто похоронил их только что, и ушел.
Увидимся в Сочельник.
Внутрь будто болт вкрутили.
Фрэнк, его прощальные письма, завещание…
Еще 42 свидания назад боль от прощания с отцом казалась самым сильным чувством, а желание выполнить его последнюю волю являлось приоритетом. А сейчас Тони сидел рядом с Джун и читал в ее глазах то же смятение. Как можно было забыть об этом? Предали память о Фрэнке, потерялись в своих отношениях, которые стали единственным смыслом… И кажется, не было последних двух с половиной лет, а они вдвоем сидят в кабинете Фрэнка после выговора и боятся думать о том, что будет завтра. Потому что уже сейчас плохо, а потом станет гораздо хуже.
Рассмейся, Бэмби, скажи, что все хорошо… соври, ты же в этом профи.
Он и сам рассмеялся бы или соврал, превращая ссору в шутку, но лицо превратилось в холодную маску. Он не мог найти себе оправдания.
– Я пойду, – сдавленно сказала Джун и поднялась, забирая рюкзак и пальто.
– Подожди, то есть… всё? это конец? – недоверчиво усмехнулся он, пребывая в прострации.
Джун не ответила.
Они выбрались из паба на свежий воздух, который сыростью въелся в легкие. Джун не смотрела ему в глаза. В эту минуту общим у них было только дыхание, которое сплеталось в узоры из пара.
– Уверена, что не вернешься со мной в Иден-Парк?
– Да, уверена.
Черт.
Черт!!!
Ему стоило огромных усилий, чтобы ответить спокойным тоном и не задохнуться:
– Как хочешь. Мы уже выяснили, что твоя жизнь меня не касается.
Они отвернулись друг от друга и пошли в разные стороны. Каждый – в свою.
Дома Тони долго смотрел на фотографию в своей спальне. Он, Фрэнк и Бэмби. Счастливая семья – какой они могли стать, но не стали. И не станут. Фрэнка больше нет.
Его больше нет.
На плечи Тони вдруг навалилась неподъемная тяжесть, и он узнал: это оно, то чувство – подростком Джун всегда носила его в своих глазах, как бетонную плиту.
Обреченность… Осознание, что как бы ни старался, ничего не изменится. Никогда. Просто потому что. Так сложилось.
Нет, это чушь, не могут отношения оборваться из-за глупости, случайности, из-за проклятого несовпадения, так не бывает… Но он знал, что бывает. Люди уходят. Нет такого слова – навсегда.
Тони впервые за много лет по-настоящему протрезвел, увидел мир таким, какой он есть, без оттенка зеленых глаз и аромата лета.
Какое лето? Зима на улице, очнись. В 17 лет уснул вечным сном, никак не проснешься. Ходишь по замкнутому кругу, ищешь выход, которого нет.
Он ведь знал, что у этой задачи нет решения. Понял в самый первый момент много лет назад, стоило заглянуть в болотные глаза.
И она ведь не виновата. Никто не виноват, что для него прошлое было источником света, а для Джун – источником боли и срывов… Тони тоже был частью ее прошлого. Это данность. Поэтому и не складывалось. Она разрушала его тленом, он разрушал ее силой. Джун не хватало смелости, ему не хватало терпения. Первое недопонимание – и сразу лавина упреков сошла… Случись что-то действительно серьезное, и они вдвоем уже без дыхания лежали бы где-нибудь на окраине Эдинбурга с этими вечными «не отпускай меня – отпусти».
Все, хватит… Хватит мучить друг друга.
Всё, Тони, отпусти...
Джун
Холли, которая приехала забрать ее из паба, сочувственно вскинула брови домиком и протянула:
– Нет, домой сейчас нельзя.
Джун было все равно, поэтому она не сопротивлялась, когда подруга свернула на север, в поместье Беккетов.
– Спасибо за платье. У Тони эстетическая эпилепсия случилась, – как во сне, отстраненно сказала, но было не смешно. Шалость не удалась.
Черт… Когда оно всё настолько запуталось?
Джун несколько раз за вечер собиралась рассказать об угрозах миссис Паркер, но не смогла, каждый раз останавливал образ Иден-Парка, в котором новые хозяева, как вандалы, уничтожают историю клана Андерсонов прямо в рождественское утро. Выкорчевывают магнолию Иден, снимают картины со стен, прогоняют работников – всех, включая Генри и маленького Фрэнка.
