Давно я уже не бывала здесь. Раньше я всегда старалась сделаться как можно незаметнее, но теперь уже не думала об этом. Я ведь так изменилась. Выросла на целый дюйм, и волосы у меня теперь темнее и острижены выше плеч.
Здание выглядело так же, как всегда: внушительное и неприступное. Ничто не напоминало о том, что здесь когда-то жил этот мальчик, со своими книгами и мечтами, с беспокойным сердцем, а теперь он так далеко, что никакие деньги не помогут его разыскать и никакая тоска не вернет.
Что бы подумал обо мне сейчас Финч? Он ведь стольким пожертвовал, чтобы спасти меня от моего внутреннего чудовища. Что бы он подумал, если бы увидел, как я пытаюсь стать чудовищем снова? Я сама не знала, чего ждала, когда шла сюда, но теперь чувствовала какую-то опустошенность – словно позвонила на уже несуществующий номер. Никакого тайного знания мне не открылось, никакой последней главы. На краткий миг я наконец-то ощутила уверенность – в нем. Но теперь, когда я стояла и смотрела на равнодушный фасад, от этой уверенности не осталось и следа. Он далеко. Его больше нет. Письмо в книге – это всего лишь буквы на странице.
И те трое из Сопредельных земель мертвы.
А я утром счищала кровь с зубов.
Было уже поздно, к тому же у меня были и другие, еще более веские причины спешить домой, но парк лежал передо мной лоскутным одеялом из светлых и темных кусочков и манил к себе, тем более что у меня было так паршиво на сердце. Здесь мы с Финчем как-то гуляли вместе. Точнее, бежали. От страшной сказки, развернувшейся прямо на тротуаре, от первой мимолетной встречи с Сопредельем. Я тогда еще не понимала, что бегу от самой себя.
Теперь я шла по дорожкам парка одна, вдыхая сладкий, отравленный городской воздух. Какое-то время брела вдоль воды, а потом свернула к лужайке. Парочки целовались на скамейках или тыкали пальцами в телефоны. Какая-то маленькая девочка, слишком маленькая, чтобы гулять одной, внимательно смотрела на меня с вымощенной камнями набережной. Когда мимо проносились бегуны, я машинально оборачивалась: посмотреть, кто за ними гонится.
Откуда-то долетала музыка. Серебристая, как звон бокалов с шампанским, она плыла по воздуху вместе с легким ветерком. Я долго шла за ней, ожидая, что вот-вот увижу ночную свадьбу, освещенный танцпол. Но я так и не поняла, откуда же она звучит.
Было так поздно, что уже скорее рано, парк давным-давно закрылся. Я чувствовала тяжесть во всем теле – на меня сегодня навалилось столько всего, что непонятно, где только помещалось. И горе грызло потихоньку, и страх, хоть я и отгоняла его, и вопрос, к которому я вновь и вновь возвращалась в мыслях: что же я все-таки сделала прошлой ночью? Что именно София называет «ничего страшного»? Я пыталась отмахнуться от всего разом, но чувствовала, что вот-вот сорвусь, и мне хотелось оказаться дома раньше, чем это случится.
Я вернулась к метро. Было уже поздно, поезда до Бруклина пришлось ждать целую вечность. Когда же он наконец подошел, вагон был почти пуст. Только несколько запоздалых пассажиров сидели в разных концах: подросток, слушавший хип-хоп в телефоне, мужчина в одежде парамедика и женщина со старомодной детской коляской – она дремала, прислонившись головой к окну. Коляска была розовой, с кружевной отделкой, и такой большой, что непонятно, как ее удалось втащить в метро. Внутри виднелось тканое одеяльце, но ребенка я разглядеть не могла.
В свете ламп у всех был какой-то изможденный вид. Я закрыла глаза и стала вслушиваться в едва уловимый ритм хип-хопа в телефоне. Парень в форме парамедика наблюдал за мной – я была уверена в этом, но всякий раз, когда я поднимала на него глаза, он успевал отвернуться. В воздухе смутно пахло травой и жареной картошкой.
Мы медленно катили от станции к станции, и тут из коляски донесся какой-то звук. Не то кряхтение, не то похныкивание.
Я снова взглянула на мать. Ей было чуть за двадцать, ее веки, покрытые тенями, казались заиндевевшими. Руки она держала в карманах худи, а рядом с ней на сиденье валялась раскрытая сумочка, из которой что-то уже успело высыпаться. Ничто не выдавало в этой женщине обитательницу Сопределья, но… Но. Поезд шел медленно – так медленно и плавно, что это было похоже на падение. Звук повторился. Двойное «кхе-кхе», а затем «а-а-а».
Мы ехали глубоко под землей, и я вдруг почувствовала тяжесть мостовых, почвы и всего города над нами. Я встала. Парень в одежде парамедика снова посмотрел на меня – на этот раз я его застукала. Мать младенца все еще спала, поставив одну ногу на переднее колесо коляски.
Я подошла ближе, делая вид, что хочу разглядеть карту у нее над головой. Пока я подбиралась к коляске, в мозгу всплывали жуткие картинки: волосы, зубы, кости, кровь, но все это улетучилось, как только я заглянула внутрь.
В коляске лежала завернутая в одеяло малышка и смешно посапывала, как котенок. Совсем маленькая, еще похожая на непропеченную булочку, а лицо такое нежное и таинственное – словно нечаянная находка внутри морской раковины. Я шумно выдохнула и попятилась, но тут проснулась мать ребенка. Заморгала так, словно я прокралась к ней в спальню и стою над кроватью. Как будто кошмарный сон увидела.
– Извините, – сказала я.
Она открыла рот, чтобы ответить, и тут погас свет.
Полностью, на всем пути. Ни световых индикаторов, ни проблеска света в туннеле. Вагон остановился. Музыка тоже смолкла.
Темнота была тяжелее света. Тут же, почти разом, засветились три точки: телефонные фонарики, которые все равно ничего не освещали. Горели ярко, но темноту развеять не могли.
– Эй! – Это тот мужчина в одежде парамедика. – Ни хрена не видно! Где свет-то?
Инстинкт удержал меня от того, чтобы тоже достать телефон. Он же велел мне отойти подальше от матери и ребенка. Я кралась в темноте к двери в дальнем конце вагона, ощупью находя путь – от одного поручня к другому. Мерзкий запах дешевой травки становился все сильнее, резче – им уже веяло как ветерком, которому тут неоткуда было взяться. Он легко, неслышно пролетел по запертому вагону и холодными пальцами тронул меня за лицо.
Позади меня, ближе к хвосту поезда, распахнулась дверь из другого вагона.
– Кондуктор? – спросил кто-то с надеждой.
Дверь захлопнулась. После этого тишина тянулась так долго, что мне начали мерещиться другие звуки: я слышала, как кто-то где-то скребется. Как кровь в ушах отстукивает трехмерный такт. Как за окном что-то бьется в сплошной черноте.
Тот, кто вошел в дверь, зашагал по вагону. В темноте громче обычного раздавался звук подошв, шаркающих по полу. Когда этот кто-то проходил мимо коляски, малышка пискнула – тоненько и отчаянно. Идущий остановился.
– Ш-ш-ш, – торопливо проговорила мать. – Ш-ш-ш, детка.
– Кто это там крадется? – спросил тот мальчишка, что слушал хип-хоп. Голос у него оказался высоким и более детским, чем я ожидала. – Эй ты, мудила, тебе говорю!
Кажется, он пытался отвлечь неизвестного от младенца. Но, когда снова послышались шаги, приближающиеся к нему, он резко втянул в себя воздух и умолк.
