Таймс-сквер с утра выглядела непривычно чистой. На гигантских билбордах вокруг беззвучно мелькали видеоролики, на углу Сорок четвертой и Бродвея собралась компания туристов. Я направилась к обшарпанному каменному зданию с большим розовым окном – его внушительный фасад наполовину скрывался за строительными лесами. Это была церковь – красивая, непохожая на другие, спрятавшаяся среди безликих отелей и непомерно дорогих закусочных. Из расписания у входа было ясно, что к утренней молитве я уже опоздала, но я толкнула дверь, и она открылась.
Элла никогда не водила меня в церкви, и было время, когда они меня зачаровывали. Не верилось, что туда можно свободно войти, так они были похожи на какие-нибудь музеи или замки.
За дверью было прохладно и все затянуто дымкой от ладана. Дальше начинался огромный, сверкающий, широко распахнутый проход, открывающий вид на все церковные красоты: ряды полированных скамеек, Богоматерь в укромном уголке, мозаичные арки, филигранные ширмы и резные деревянные фигуры, изображавшие, должно быть, святых, хотя я с такой же легкостью могла бы увидеть в них Зеленого Человека, Лесного царя или Короля мая. Святые глядели на меня суровыми глазами, отблески витражных окон рассыпались по полу матово поблескивающими драгоценными камнями, и я начала понимать, почему бывшие персонажи находили утешение здесь, где все дышало древними сказками.
В церкви было несколько туристов – они зажигали свечи, делали украдкой снимки и рядом с мраморно-золотым алтарем походили на лилипутов. Никого похожего на Трио. Я медленно двинулась дальше, а в голове слабо, но все отчетливее отдавалось: «тук-тук-тук»…
Наконец я поняла, что это: стук каблуков по дереву. Окинула взглядом скамьи и увидела, что они не совсем пусты: слева выглядывали три головы. Головы были в капюшонах: красном, белом и черном. Должно быть, одна из девочек постукивала ногой по скамейке, как… в общем, как нормальный скучающий ребенок в церкви. Я была в нескольких рядах от них, когда стук прекратился, и три головы разом повернулись ко мне с каким-то щелчком, как у Камазотца
[5].
– Привет, – сказала девочка в красном.
– Трижды-Алиса, – сказала девочка в черном.
Девочка в белом ничего не сказала, но явно что-то подумала. Показала молочные зубы в улыбке, от которой я вся похолодела, как эти освященные камни кругом.
Я вглядывалась в лица девочек, пытаясь сообразить, которая же из них за мной следила. Та, что в красном, решила я. Только худи сменила.
– Привет, – проговорила я, с некоторым трудом переводя дыхание. – Ты, кажется, хотела мне что-то передать.
Красная с Черной чуть подались вперед и переглянулись. Белая все так же неотрывно смотрела на меня.
– Так что же?
– Можешь спрашивать нас о чем угодно. – Красная.
– И мы, может быть, ответим. А может быть, и нет. – Черная.
Белая опять ничего не сказала, но в ответ на ее молчание две другие кивнули и рассмеялись.
– Это и есть сообщение? – Я проскользнула на скамью впереди и села задом наперед, повернувшись к девочкам. Лица у них были жуткими, как на пакетах с овсянкой, – очевидно, именно так, в представлении иллюстратора, должен выглядеть здоровый ребенок. Должно быть, здоровые дети когда-то напугали его до полусмерти.
Красная вгляделась мне в лицо.
– Ты чего-то боишься.
– Все чего-то боятся.
Она улыбнулась чуточку злорадно.
– У тебя больше причин бояться, чем у других.
– Допустим. Это как-то связано с убийствами?
– Со смертями, ты хочешь сказать, – уточнила Красная.
Черная склонила голову.
– Мы преклоняемся перед их жертвой.
– Какая еще жертва? Я говорю об убийствах. О четырех выходцах из Сопределья, которых убили.
– Большие перемены требуют больших жертв.
– И сказки меняются в зависимости от того, кто их рассказывает.
Я ощутила во рту металлический привкус.
– Не говори загадками, ладно?
Все трое подняли вверх левые ладони, словно давали клятву. Говорили только Красная и Черная.
– Никаких загадок. Ты говоришь, что это убийства.
– А мы говорим, что они сами решили умереть и знали, за что умирали.
– И получили за это щедрую награду в лучшем мире.
Я ухватилась за эти слова Красной.
– Лучший мир? И что это за мир?
– Царствие Небесное, – добродетельным голоском ответила она.
В разговор вступила Черная:
– Если только они туда попали. Мы молимся за вас всех, не только за себя.
– Спасибо, – сухо ответила я. – Выходит, вы променяли Пряху на Бога?
– Пряха никогда с нами не разговаривала. А Бог разговаривает.
– Вот как? И что же он вам говорит?
Черная пожала плечами.
– Он – повсюду. В зелени и золоте. В синем и коричневом. В красном, белом и черном.
– Он пожертвовал частью себя, так же как Женевьева. Так же, как Ханса.
Когда имена мертвых звучали из их уст, мне делалось не по себе.
– Убийство – не жертва. Они не хотели умирать. Если вы называете это жертвой – получается, что они отдали жизнь во имя чего-то.
Красная повернулась к Черной.
– Эта девушка воображает, что все знает.
– А сама знает еще меньше, чем другие.
Красная снова взглянула на меня.
– Ты разве не знаешь историю Святого Алексия? Он отрезал от себя куски плоти, чтобы питать врата между Небом и Землей – чтобы они были всегда открыты для его рода. Отрезал, пока не упал замертво и его кровь не стала рекой. И его жена приплыла по этой реке к своей божественной награде.
– Это все неправда, – сказала я, хотя и не знала, правда или нет. От этих святых всего можно ожидать.
– Нам больше нечего тебе сказать, дитя.
– Дитя?
– Нам больше нечего сказать, – повторила Красная. – Ты спрашивала, мы отвечали. Если не хочешь слушать, не беспокой нас больше.
– Давайте не будем больше за нее молиться, – шепнула Черная.
Мне было что на это ответить, но тут к нам торопливо подошел какой-то человек с изможденным лицом, в волочащейся по полу рясе. Он негромко хлопнул в ладоши, глядя мимо меня.
– Вам сюда нельзя. Сколько раз вам говорить – дети без взрослых в церковь не допускаются.
И тут та, что в белом, подала голос – нежный и легкий, как колокольчик. Она смотрела не на мужчину, а куда-то вверх, словно воображала себя Жанной д’Арк.
