Вскоре нас разделяло всего восемь футов, и я мог бы наброситься на нее, даже не делая одного-двух шагов для разбега, но мы по-прежнему ничего не говорили и не смотрели друг на друга, хотя были уже так близко, что мне пришлось слегка повернуть голову и следить за ней боковым зрением. Наши взгляды встречались на пять-шесть секунд, но потом снова устремлялись вперед, чтобы не пропустить камни и ямы на дороге, по которой мы теперь шли почти параллельно друг другу. Наверное, это показалось бы забавным какому-нибудь козлу из «цивилизованных», если бы он ради собственного удовольствия наблюдал за нашим представлением из-за бронированного стекла.
Брови девушки, такие же черные, как волосы, были приподнятые и украшены металлическими побрякушками, как у дикарей; на ум невольно приходила какая-нибудь африканская королева, несмотря на обычный бледный цвет лица незнакомки: сквозь облака пыли проходит очень мало ультрафиолета. От внутреннего уголка правого глаза тянулся узкий радиационный шрам, проходя между бровями, разудало загибался на лбу и исчезал в завитке волос у левого виска.
И конечно, я уже какое-то время улавливал ее запах.
Теперь я мог даже определить цвет ее глаз. Они были голубыми. Такого в наше время нигде не увидишь. Пыль почти никогда не имеет голубоватого оттенка, лишь немногие вещи бывают синеватыми, не считая некоторых видов темной стали, а небо редко уходит из оранжевой части спектра, хотя временами становится зеленым и отражается в воде.
Да, у нее были голубые глаза, голубые глаза и этот лихой шрам, голубые глаза и лихой шрам, и дротикомет, и стальной крюк на правой руке, и мы шли рядом, на расстоянии в восемь футов и ни дюймом меньше, все еще не глядя открыто друг на друга и не произнося ни слова, и я понял, что первоначальная, настоящая настороженность уже прошла и у меня появилась хорошая возможность как следует рассмотреть ее, а ночь стремительно приближалась, и я опять оказался перед проблемой двух совершенно разных желаний.
Я мог попытаться убить ее или переспать с ней.
Знаю, на этом месте цивилизованные козлы (а заодно, разумеется, и наш воображаемый путешественник во времени из середины двадцатого века) поднимут шум: дескать, они не верят в подлинность простого желания убить, которое управляет всей жизнью мертвоземельцев. Вслед за специалистами по детективным романам они будут повторять, что люди убивают ради выгоды, для сокрытия другого преступления, из-за подавляемой страсти или ревности – и, может быть, добавят еще две-три «рациональные» причины, – но не ради самого убийства, не ради истинного облегчения и освобождения, которое оно приносит, не ради уничтожения еще одной частички (самой близкой, какую мы только можем найти, ведь те из нас, в ком хватало отваги или элементарного здравого смысла, чтобы убить себя, давно уже это сделали), уничтожения еще одной частички жалкого, невыразимо отвратительного человеческого стада. Если, конечно, они не заявят, что этот человек попросту сумасшедший, как все чужаки думают о нас, мертвоземельцах. Они не способны воспринимать нас иначе.
Думаю, эти цивилизованные козлы и путешественники во времени просто не в силах этого понять, хотя такая слепота говорит о том, что они пропустили мимо сознания бо́льшую часть истории Последней войны и последующих лет, в особенности бурное размножение безумных сект с наклонностью к убийству: вервольфов, берсерков, амоков, сторонников возрожденного культа Шивы, служителей черных месс, луддитов, Убивающих убийц, Новых ведьм, Крадущихся нечестивцев, Бессознательных, адептов Радиоактивных голубых богов, атомитов, поклоняющихся Ракетным дьяволам, и десятков других группировок, нравы которых явно предвосхищали психологию мертвоземельцев. Все эти культы невозможно было предсказать, как тугов
[46], танцевальную чуму
[47] Средневековья или крестовые походы детей, и все же они существовали.
Но цивилизованные козлы умеют все пропускать мимо сознания. Думаю, так и должно быть. Они считают себя возрождающимся человечеством. Да, несмотря на всю свою смехотворную уродливость и истеричную извращенность, каждая из этих до ужаса непохожих одна на другую общин убеждена, что они – новые Адамы и Евы. Они заботятся лишь о себе и о том, хорошо ли их прикрывает фиговый листочек. Они не носят в себе круглые сутки, как носим мы, мертвоземельцы, груз того, что утратили навсегда.
Раз уж я зашел так далеко, то зайду еще дальше и сделаю парадоксальное признание: мы и сами не понимаем своего стремления убивать. О да, у нас есть для него рациональные объяснения, как и у каждого, поглощенного какой-либо страстью. Мы называем себя мусорщиками, стервятниками, хирургами раковой опухоли. Иногда мы считаем, что оказываем последнее милосердие тому, кого убиваем, а после проливаем над ним сентиментальную слезу; порой убеждаем себя, что наконец-то нашли человека, виновного во всем этом, и должны с ним разделаться; изредка говорим – как правило, самим себе – об эстетике убийства; временами готовы даже признать, но только наедине с собой, что мы просто чокнутые.
Но на самом деле мы не понимаем своего стремления убивать, мы его только чувствуем.
При виде такого отвратительного существа, как человек, мы чувствуем, как оно разрастается в нас и становится непреодолимой силой, управляющей нами, как кукольник управляет марионеткой, что приводит к действию или хотя бы к попытке его совершить.
В тот момент я почувствовал, что оно растет во мне, пока мы совершали на параллельных курсах этот марш смерти сквозь красноватый туман: я, эта девушка и наша проблема. Эта девушка с голубыми глазами и лихим шрамом.
Я уже говорил, что это была проблема двух желаний. Второе желание – сексуальное, о котором, уверен, каждый цивилизованный козел (и тем более путешественник во времени) скажет, что оно знакомо ему от и до. Может быть, и так. Однако они вряд ли понимают, каким сильным это желание бывает у мертвоземельцев: единственное освобождение (не считая, пожалуй, спиртного и наркотиков, которые нам так редко удается раздобыть и еще реже хватает смелости употребить) – единственное полное освобождение, пусть и кратковременное, от невыносимого одиночества и мучительной жажды убийства.
Сжать в объятиях, овладеть, утолить страсть и даже ненадолго полюбить, ненадолго спрятаться – это благо, это облегчение и освобождение, которым нужно дорожить.
Но это не длится долго. Вы можете растянуть это ощущение и продержаться несколько дней или даже месяц (хотя иногда его не хватает даже на одну ночь), вы можете со временем начать немного разговаривать друг с другом – но это никогда не длится долго. У вас устанут голосовые связки, если не что-нибудь другое.
Убийство всегда остается окончательным решением, единственным настоящим освобождением. Только мы, мертвоземельцы, знаем, как это хорошо. Но после убийства возвращается одиночество и усиливается, пока не повстречаешь другого ненавистного человека.
