Удивительно, но она даже не улыбнулась. Только приоткрыла рот и провела языком по верхней губе. Я нетерпеливо улыбнулся в ответ, необдуманно широко, так, чтобы она увидела, как сверкают мои зубные протезы.
Мои зубы – вещь особенная, но вовсе не уникальная. Еще в конце Последней войны – любому здравомыслящему человеку уже стало ясно, что все окончится плохо, хотя никто и не представлял, насколько это будет ужасно, – многие, в том числе и я, вырвали себе зубы и заменили их прочными протезами. Однако я переплюнул всех. Мои протезы были из нержавеющей стали, с кусающими и жующими кромками, со сплошной поверхностью, не имитировавшей отдельные зубы. Если кто-нибудь посмотрит на плитку жевательного табака, которую я ему предложу, он наверняка удивится плавной линии откуса, словно ее оставило выгнутое по дуге бритвенное лезвие. А магнитный порошок, вживленный в десны, помогал надежно фиксировать протез.
Эта было более серьезной жертвой, чем шляпа и Мамочка, вместе взятые, но я понимал, что девушка ждет этого от меня и не согласится ни на какие компромиссы. И должен признать, что она приняла разумное решение, – я всегда оттачивал кусающую кромку до бритвенной остроты. Мне приходится беречь губы и язык, но уверен, что дело того стоит. Своими зубными ятаганами я мог бы в мгновение ока разорвать врагу горло и прокусить трахею или яремную вену, хотя пока еще не получил такого шанса.
В первую минуту я ощутил себя стариком, настоящим старым пнем, но тяга к этой девушке стала теперь совсем безрассудной. Я аккуратно положил оба протеза поверх рюкзака.
В ответ, словно в награду за мою смелость, она показала, что осталось от ее собственных зубов – примерно две трети, дикая мешанина из золота и зубного камня.
Мы сняли ботинки, брюки и рубашки; она с подозрением наблюдала за мной – как я понял, ей не верилось, что я ношу с собой один нож.
Это может показаться странным, при всех моих переживаниях из-за лысины, но никакой неловкости из-за отсутствия волос на груди я не испытывал и даже почувствовал что-то вроде гордости за сменившие их косые радиационные шрамы, хотя это и были отвратительные бугристые рубцы. Мне они казались некими племенными знаками – племя состояло, разумеется, из одного мужчины и одной женщины. Вне всяких сомнений, именно шрам на лбу девушки первым разжег мое влечение к ней и все еще подогревал его.
К тому времени мы утратили прежнюю настороженность и уже не высматривали спрятанное в одежде оружие так тщательно, как следовало, – я точно не высматривал. Стремительно темнело, оставалось не так уж много времени, и другие интересы захватывали меня все сильней.
Мы автоматически продолжали осторожничать во всем, что делали. Например, мы снимали брюки так, будто исполняли балет: слегка приседали на левой ноге и одновременно резко выдергивали из брючины правую, чтобы не попасть в ловушку и отпрыгнуть, если другой поведет себя подозрительно, а затем почти так же быстро освобождали от одежды левую ногу.
Но, как я уже сказал, было уже поздно сохранять полную бдительность, вообще любую бдительность. Ситуация стремительно менялась. Возможность убить или быть убитым – а также опуститься до немного унизительного каннибализма, которым не брезгуют некоторые из нас, – внезапно исчезла, умерла. На этот раз все будет хорошо, говорил я себе. На этот раз все будет по-другому, на этот раз любовь продлится долго, на этот раз страсть послужит надежной опорой пониманию и доверию, на этот раз сон будет безопасным. Тело этой девушки станет для меня домом – прекрасным, нежным, бесконечно волнующим, а мое тело – домом для нее. Навсегда.
Когда она сбросила рубашку, я увидел в последнем темно-красном отблеске дня еще один гладкий косой шрам вокруг ее бедер, словно узкий пояс, немного съехавший на один бок.
Глава 2
Убийство гнусно по себе; но это
Гнуснее всех и всех бесчеловечней
[48].
Уильям Шекспир. Гамлет
Я проснулся, когда свет стал почти янтарным, и не почувствовал рядом ее тела – только одеяло под собой. Затем очень медленно повернулся на бок: вот она, сидит на углу одеяла в двух футах от меня и расчесывает длинные черные волосы большим гребнем с редкими зубцами, ввинченным в насадку на культе.
Она уже оделась, но закатала брюки до колен, а рубашку заправила, но не застегнула.
Она смотрела на меня сосредоточенно, можно сказать, почти задумчиво, но с легкой, слабой улыбкой.
Я улыбнулся ей в ответ.
Это было прекрасно.
Слишком прекрасно. Что-то непременно должно было быть неправильно.
И кое-что было неправильно. О нет, ничего особенного. Пустяк, толком не заслуживающий внимания.
Но именно такие пустяки временами особенно раздражают, как комары.
Когда я только-только повернулся на спину, она зачесывала волосы назад, приоткрыв полоску лишенной волос кожи вдоль шрама, уходившего далеко к макушке. Затем быстро, но не поспешно откинула густые волосы влево и вперед, закрывая проплешину. Да еще и поджала губы.
Мне стало не по себе. Напрасно она попыталась скрыть свою небольшую проплешину – то, что было в нас общего, что нас объединяло. И напрасно перестала в этот момент улыбаться. Неужели не понимала, что я люблю этот проблеск голой кожи так же, как и все остальное в ней, что ей не нужно больше ничего изображать передо мной?
Неужели она не понимала, что, как только перестала улыбаться, ее сосредоточенный взгляд стал оскорбителен для меня? Какое право она имела так смотреть – скептически, как я внезапно осознал, – на мою лысину? Какое право она имела знать о почти зажившей язве на моей левой голени? В бою такие сведения могли стоить жизни. И в любом случае какое право она имела одеться, когда я оставался голым? Она должна была разбудить меня, чтобы мы оделись так же, как раздевались, – одновременно. Много чего в ее поведении было неправильным.
О да, я все прекрасно понимал, и будь у меня возможность спокойно подумать, будь у меня в животе завтрак или немного кофе – или хотя бы так: будь передо мной горячий завтрак, – я бы посчитал свое раздражение бессмысленным комариным укусом негативных эмоций, чем оно и было на самом деле.
Даже без завтрака, будь у меня уверенность в том, что впереди ждет относительно безопасный день, в течение которого можно справиться со своими эмоциями, я бы так не завелся, или, по крайней мере, это встревожило бы меня не так сильно.
Но чувство безопасности в Мертвых землях – еще более редкое удовольствие, чем горячий завтрак.
Будь у меня хотя бы призрачное ощущение безопасности и (или) горячий завтрак, я бы сказал себе, что она просто забавно кокетничает из-за проплешины в волосах, что это вполне естественно для женщины – пытаться скрыть тайну от мужчины, с которым она спит.
Но в Мертвых землях начинаешь подозрительно относиться к любым тайнам. Пугаешься и свирепеешь, как дикое животное. Тайны – это для цивилизованных козлов, исключительно для них. А в Мертвых землях два человека могут поладить, хотя бы ненадолго, только если не будут ничего скрывать или делать непонятных движений. Видите ли, вы не можете – по крайней мере, поначалу – поговорить друг с другом и все объяснить (хотя большинство объяснений – это ложь или фантазии) и поэтому должны быть вдвойне осторожны и бесхитростны во всем, что делаете.
