– Послушай, Папаша… – перебил его я, немного заинтересовавшись этим спором (больше все равно нечем было интересоваться, пока мы не доберемся до Атла-Хай или пока Папаша не утратит осторожности). – Ты прав насчет горожан: я называю их цивилизованными козлами и они действительно тупоголовые придурки. Но все равно, если кто-нибудь завяжет с убийством, он должен завязать и с жизнью волка-одиночки. Должен вступить в какую-то общину, принять их культуру, какой бы отвратительной или безумной она ни была.
– А разве у мертвоземельцев нет культуры? – спросил Папаша. – Со своими правилами, обычаями и всем прочим. По сути, это маленькая крепкая культура. Безумная, как все признают, но в этом есть своя красота.
– Конечно есть, – согласился я. – Но эта культура основана на убийстве, служит только ему. Убийство – это наш образ жизни. Так что твои доводы ведут в тупик.
– Небольшая поправка, вернее, другое толкование, – сказал он уже не хриплым старческим голосом, а другим, сильным, словно говорил не один Папаша. – Любая культура – не только образ жизни, но и путь развития, ибо первый закон жизни – это развитие. Наша мертвоземельская культура означает развитие через убийство и последующий отказ от убийства. Я так считаю. Самый тяжелый путь развития, на который человеку когда-либо приходилось ступать, но все равно путь развития. Даже самые сильные и изысканные культуры не смогли решить проблему войны и убийства – и мы это знаем, ведь правда, потому что испытали на себе последствия их величайшей ошибки. И может быть, именно мы, мертвоземельцы, каждый день имеющие дело с убийством, не способные притворяться, будто убийство не является частью нашей жизни, не способные выбросить его из своих мыслей, как это делают горожане… может быть, именно мы и справимся с этой работенкой.
– Но черт возьми, Папаша, – возразил я, против воли начиная горячиться, – даже если у нас в Мертвых землях есть своя культура, способная развиваться, она не подразумевает возни с раскаявшимися убийцами. В обычной культуре убийца чувствует вину, сознается, его вешают или надолго сажают в тюрьму, и это очевидно ему самому и всем остальным. Здесь необходимы религия, суды, палачи, тюремщики и все такое прочее. Не думаю, что достаточно просто выразить сожаление, а потом отправиться обратно к другим убийцам, которые радостно встретят тебя. Этого мало, чтобы избавиться от чувства вины.
Папаша уставился на меня:
– Тебе так необходимо чувство вины, Рэй? Разве не достаточно понимать, что это отвратительно? Чувство вины – непозволительная роскошь. Разумеется, мало сказать, что ты сожалеешь, – придется потратить бо́льшую часть оставшейся жизни, исправляя то, что ты сделал… и еще сделаешь! А насчет виселиц и тюрем… разве кто-то доказал, что это правильно? Что же касается религии, то некоторые из порвавших с убийством – верующие, хотя большинство, включая меня, – нет, и некоторые верующие считают, что они прокляты навеки, видимо из-за невозможности повеситься, но это не мешает им делать добрые дела. А теперь я хочу спросить тебя: может ли такая ерунда, как вечное проклятие, служить оправданием для того, чтобы поступать как последняя крыса?
Это на меня подействовало. Последняя фраза Папаши пришлась мне по душе и в то же время была совершенно безумной, так что я невольно потеплел к нему. Не поймите меня неправильно, я вовсе не купился на его болтовню, но было забавно соглашаться с ним, пока самолет исполнял роль челнока и у нас не было более полезных дел.
Похоже, Элис почувствовала то же самое. Думаю, любой, кто так посмеялся бы над религией, мог получить от нее серебряную медальку. Или, по крайней мере, бронзовую.
Обстановка сразу разрядилась. Для начала мы спросили у Папаши, кто такие «мы», о которых он постоянно вспоминал, и он рассказал, что несколько десятков людей – или сотен, точного числа никто не знал – завязали с убийством и бродили по Мертвым землям, чтобы найти новых единомышленников и помочь тем, кто хотел получить помощь. У них были места для встреч, где все старались собираться в заранее оговоренное время, но обычно они странствовали по двое, или по трое, или – гораздо реже – в одиночку. До сих пор среди них были только мужчины: по крайней мере, Папаша не слышал о таких женщинах, но он искренне уверял Элис, что девушку примут без всяких возражений. С недавних пор они стали именовать себя «анонимными убийцами», по названию довоенной организации, целей которой Папаша не помнил. Некоторые оступились и снова начали убивать, но кое-кто вернулся назад с еще большей решимостью добиться успеха.
– Разумеется, мы приняли их, – сказал Папаша. – Мы принимаем всех. То есть каждого, кто был настоящим убийцей, а теперь хочет завязать. Тех, у кого руки еще не в крови, мы к себе не пускаем, какими бы славными ребятами они ни были.
И так далее.
– На наших встречах очень весело, – убеждал нас Папаша. – Такого веселья вы нигде не видели. Никто не имеет права ходить с мрачным видом или кривить лицо только потому, то убил одного или двух человек. Не важно, верующий ты или нет, гордыня – это грех.
Мы с Элис впитывали его слова, словно пара малолеток, слушающих сказки отца. Конечно, это и в самом деле были сказки – несуразные и безумные. Мы прекрасно понимали, что такое братство мертвоземельцев, каким его описывал Папаша, попросту не может существовать, но нам нравилось притворяться, будто мы в это верим.
Вероятно, Папаша бесконечно мог говорить об убийствах и убийцах, у него был бездонный мешок забавных историй и словесных зарисовок: кто-то требовал, чтобы жертвы поняли и простили их; кто-то считал себя королем, наделенным божественным правом раздавать смерть; кто-то ложился (целомудренно) рядом со своими жертвами и часами притворялся мертвым, а кто-то не был настолько целомудренным; кто-то мог убивать, только если жертвы были одеты определенным образом (и какие трудности возникали с этой одеждой для смертников!); кто-то мог убивать только людей с определенной внешностью и особенностями (рыжеволосых, например, или читающих книгу, или фальшиво поющих, или непристойно ругающихся), кто-то совмещал секс и убийство, а кто-то считал, что убийство оскверняется даже малейшим намеком на секс; аккуратисты и неряхи; художники и мясники; мастера топора и кинжала; раздражительные и отвратительные… По правде говоря, образы, взятые Папашей из жизни, подходили для «пляски смерти» не хуже средневековых картин и тоже были достойны кисти великих художников. Папаша много рассказал и о своих убийствах. Мы слушали с интересом, но ни один из нас не стал в ответ откровенничать о себе. Ваша личная жизнь касается только вас самих, как и ваше здоровье, и ни одна шутка не стоит того, чтобы показывать свои язвы.
Не сказал бы, что мы говорили только об убийствах, пока мчались к Атла-Хай. Разговор свободно переходил на самые разные темы. Мы побеседовали, например, о самолете и о том, как он летает или, скорее, левитирует. Я решил, что он должен генерировать антигравитационное поле, которое действует только на корпус, и ни на что больше, поэтому мы не стали легче, как и предметы в кабине, – поле влияет только на тускло-серебристый металл. И я доказал свою точку зрения, отскоблив Мамочкой тонкую полоску металла с края приборной панели. Завитушка повисала в воздухе и слабо сопротивлялась попыткам ее развернуть, совсем как гироскоп. Это было очень странно.
