Экран с картой Северной Америки все еще тускло светился, и мы следили за тем, как наша зеленая точка пытается продвигаться вперед. Иллюминатор сначала был абсолютно черным, но затем там появилось бледное бронзовое пятно, постепенно смещавшееся вперед и вниз. Конечно же, это старушка Луна плыла перед нами на запад.
Через какое-то время я понял, что мне все это напоминает: старинный пульмановский вагон (я ездил в таком один раз, когда был ребенком), в особенности вагон для курящих, каким он бывает поздно ночью. Наш искалеченный антигравитационный генератор реагировал на неровности почвы, и кабина ритмично покачивалась. Я вспомнил, каким странным и оторванным от всего мира казался мне в детстве старый спальный вагон. И сейчас у меня возникло такое же ощущение. Я все время ожидал гудка или свистка. Это было одиночество, пробирающее до костей и продолжающее давить на тебя.
– Помню, как я в первый раз убил человека… – негромко начал Папаша, но Элис оборвала его:
– Заткнись! Ты можешь говорить о чем-нибудь еще, кроме убийства?
– Боюсь, что нет, – ответил он. – В конце концов, это единственная по-настоящему интересная тема для разговора. Есть другие предложения?
Наступило долгое молчание. Потом Элис сказала:
– Это случилось за день до того, как мне исполнилось двенадцать. Они ворвались к нам на кухню и убили моего отца. Он был по-своему мудрым человеком и поселился вместе с нами в таком месте, где нас не достали ни бомбы, ни радиоактивные осадки. Но не подумал о местной банде вервольфов. Он как раз резал хлеб – домашний, из нашей собственной пшеницы (отец был помешан на возвращении к природе и всем таком), – но опустил нож. Понимаете, отец не воспринимал вещи и идеи как оружие – это была его самая большая слабость. Он даже оружие не считал оружием. Отец придерживался философии сотрудничества, как он это называл, и хотел донести ее до других людей. Иногда мне кажется, что он обрадовался Последней войне – поверил, что она даст ему шанс. Но вервольфы не интересовались философией и не опустили свои ножи, хотя те и не были такими острыми, как отцовский. Потом они пировали, а меня оставили на десерт. Помню, как один из них обмакнул кусок хлеба в кровь, словно в соус. А другой вымыл руки и лицо холодным кофе.
Она умолкла.
– Это ведь было в тот день, когда падшие ангелы… – тихо проговорил Папаша, а потом добавил: – Черт меня дернул!
– Ты хотел сказать «в тот день, когда они убили Бога»? – спросила Элис. – Ты прав, так и было. Они убили Бога в тот день на кухне. Вот откуда я знаю, что он мертв. В конце концов они убили бы и меня, если бы… – Она опять умолкла, но на этот раз быстро заговорила снова: – Папаша, неужели ты думаешь, что я все эти годы считала себя дочерью Бога? Отсюда все это напряжение?
– Не знаю, – ответил Папаша. – Верующие парни говорят, что мы все – дети Бога. Я не воспринимаю их болтовню всерьез, иначе получается, что у Бога полно паршивых детей. Рассказывай дальше.
– Ну так вот, они убили бы и меня, если бы я не приглянулась их главарю. Тот решил заняться моим обучением и превратить в Вервольфочку, или Маленькую волчицу, или как там еще они это называют. Тогда я впервые поняла, что идея – это тоже оружие. У него появилась идея насчет меня, и я воспользовалась ею, чтобы убить его. Мне пришлось три месяца ждать этой возможности. Я настолько избаловала ублюдка, что он разрешил мне побрить его. И истек кровью точно так же, как мой отец.
– Мм… – немного помедлив, проговорил Папаша. – Пробирает до костей. Не забыть бы рассказать эту историю Биллу – его трясет из-за того, что кто-то убил его мать. Элис, твое оправдание первого убийства – лучшее из всех, что я слышал.
– И все же, – сказала Элис после еще одной паузы; сарказма в ее голосе почти не осталось, – вряд ли ты считаешь, что я поступила правильно.
– Правильно? Неправильно? Кто может знать? – чуть не взревел Папаша. – Конечно, тебя многое оправдывает. Любой посочувствует тебе. У людей часто находятся прекрасные оправдания для первого совершенного ими убийства. Но, как тебе должно быть известно, первое убийство порой пагубно не столько само по себе, сколько потому, что кладет начало целой череде убийств. Ценности человека немного смещаются и никогда уже не возвращаются на место. Но ты и сама все это знаешь, и кто я такой, чтобы объяснять тебе? Я убивал людей только за то, что мне не нравилось, как они плюются. И легко сделал бы это снова, если бы не следил за собой и не проветривал свои мозги.
– Ну хорошо, Папаша, – сказала Элис. – У меня не всегда находились такие шикарные оправдания для убийства. Последним был старый рассеянный физик: он починил счетчик Гейгера, который я постоянно ношу с собой. Глупый старый чудак – понятия не имею, как он прожил так долго. Может быть, изгнанник или беглец. Знаешь, я часто привязываюсь к пожилым добрым дядечкам, таким как мой отец. Или как ты, Папаша.
– Приятно узнать о себе что-то новое, – кивнул он.
Наступила третья пауза. После нее заговорил я, хотя вовсе не собирался этого делать:
– У Элис было оправдание для первого убийства – личные причины, которые способна понять даже обезьяна. У меня не было никакого оправдания, хотя я убил около миллиона человек, по самой скромной оценке. Понимаете, я командовал расчетом, который должен был отправить водородную ракету на Москву, и когда мы наконец взяли билет, именно я его прокомпостировал. Мой палец был на кнопке пуска. Да, Папаша, я – один из нажимавших на кнопки. Конечно, таких было немало, и вот почему я всегда смеюсь, слыша историю о парне, который нажал все кнопки.
– Вот как? – сказал Папаша, не слишком заинтересовавшись моим рассказом. – Тогда ты должен знать…
Мы не разобрали, что я должен был знать: меня скрутил приступ кашля, и до нас наконец дошло, что сигаретный дым стал слишком густым. Папаша чуть приоткрыл дверь, и вскоре воздух в кабине очистился, но теперь нам пришлось мириться с низким заунывным свистом.
– Да, я командовал пусковым расчетом, – продолжил я, – и носил великолепную форму с впечатляющими знаками отличия, не эти бутафорские старые нашивки, которые сейчас у меня на груди, и был молод и красив. В нашей части все были молоды, хотя среди моих подчиненных попадались люди чуть старше меня. Молоды и преданы делу. Хорошо помню то чувство глубокой, непреклонной – и безупречно чистой – ответственности. Хотя временами меня мучает вопрос, насколько глубоко оно уходило и насколько чистым было на самом деле. Мой дядя был летчиком на войне с фашизмом, управлял сбросом бомб на «Летающей крепости» или что-то в этом роде, и однажды, крепко напившись, сказал, что иногда совершенно не беспокоился насчет яиц, скидываемых на Германию; здания и люди казались игрушками, которые ребенок расставляет, чтобы потом опрокинуть, и это выглядело невинной забавой, все равно что разворошить муравейник. А мне даже не нужно было лететь в семи милях над землей, чтобы направить ракету в цель. Помню, я просто доставал карту, смотрел на какую-нибудь точку, улыбался и говорил: «Бабах!», а потом, слегка вздрогнув для приличия, быстро складывал карту. Разумеется, мы говорили себе, что нам никогда не придется этого делать, то есть запускать нашу штуковину, шутили, что лет через двадцать получим работу смотрителя в музее этой самой бомбы, когда ее деактивируют. Но разумеется, все получилось иначе. Пришел день, когда наша часть мира стала горячей и на нас один за другим посыпались приказы координатора Сил обороны Бигелоу.
