Окно рядом со мной бешено задрожало, словно под страшным порывом ветра.
Вдруг подумалось: хоть я и не должен смотреть в окно, словно ожидая там что-то увидеть (это было бы вроде предательства по отношению к Максу), но что мешает скользнуть взглядом – ну, скажем, поворачиваясь к часам, которые у меня за спиной. Только, сказал я себе, не задерживать взгляда и не реагировать, если замечу что-нибудь.
Я успокаивал себя. Ведь в конечном счете существует спасительная вероятность того, что, кроме темноты, я за этим напрягшимся стеклом ничего не увижу.
Я повернул голову, чтобы взглянуть на часы.
Я видел его дважды: когда поворачивал голову туда и когда обратно, и хотя взгляд не замедлился и не дрогнул, мои мысли и кровь устроили такую свистопляску, словно сердце и мозг готовы были взорваться.
Оно было в двух футах за окном – лицо, или маска, или морда, – куда чернее, чем окружающая его темень. Оно было одновременно мордой гончей, пантеры, гигантской летучей мыши и лицом человека – что-то среднее между этими четырьмя. Безжалостная, не оставляющая ни малейшего шанса физиономия зверочеловека, живая знанием, но мертвая чудовищной скорбью и чудовищной злобой. Я увидел проблеск похожих на иглы белых зубов на фоне черных губ или подбородка. Глаза светились, как остывающие угли.
Мой взгляд не замедлился, и не дрогнул, и не вернулся назад… а сердце и мозг не взорвались. Но я встал, дергаными шажками переместился к машинке, сел за нее и застучал по клавишам. Спустя какое-то время глаза перестали гореть и я увидел, что печатаю.
Резвая красная лиса перепрыгнула через бешеную черную собаку…
Я не остановился. Печатать было лучше, чем читать. Печатать – значит что-то делать, иметь возможность разрядиться. Я напечатал целый поток фрагментов: «Настало время для всех добрых людей…»
[63], первые слова из Декларации независимости и Конституции, рекламы сигарет «Винстон», шесть строк из гамлетовского «Быть или не быть» без пунктуации, третий закон Ньютона, «Был у Мэри черный…»
[64]
Посреди всего этого перед мысленным взором всплыл циферблат, на который я смотрел некоторое время назад. До сего момента я даже не воспринял того, что было на часах. Стрелки показывали без четверти двенадцать.
Вставив новый желтый лист, я напечатал первую строфу из «Ворона» По, клятву верности американскому флагу, строки из Томаса Вулфа, Символ веры и Отче наш, «Красота истинна; истинна чернота…»
[65]
Окна задребезжали, быстро сменяясь (а вот из спальни не доносилось ни звука), – и настала очередь стекла в кухонной двери. Затрещали дерево и металл под давлением снаружи.
Я подумал: «Ты часовой. Ты охраняешь себя и Макса». Затем пришла другая мысль: «Если откроешь дверь, если впустишь его… Если откроешь кухонную дверь, а потом дверь спальни, оно тебя пощадит, не сделает тебе ничего плохого».
Снова и снова подавлял я вторую мысль и сопутствующий ей соблазн. Казалось, это рождается не в моей голове, а где-то снаружи. Я напечатал слова «форд», «бьюик», названия всех автомобильных марок, какие смог вспомнить. Напечатал все четырехбуквенные слова, потом алфавит, строчными и заглавными. Потом цифры и знаки препинания. Я нажимал клавиши по порядку слева направо, сверху вниз, к центру с каждой из сторон. Я заполнил последний желтый лист из пачки, и тот выпал из машинки, а я продолжал машинально тюкать по клавишам, оставляя блестящие черные отметины на матовой черноте вала каретки.
И тут соблазн набрал такую силу, что я больше не мог терпеть. Я встал и в неожиданной тишине прошел по коридору к задней двери, глядя в пол и сопротивляясь по мере возможности каждому шагу.
Руки взялись за ручку и длинный ключ, торчащий из скважины. Тело прижалось к двери, которая словно запульсировала, и я чувствовал, что только моя масса не дает ей распахнуться, сыпануть градом битого стекла и щепок.
Далеко-далеко, словно это происходило в другой вселенной, я услышал, как ударили университетские часы: раз… два…
И я повернул ключ и ручку.
Свет всюду погас.
В темноте дверь надавила на меня, и что-то вошло внутрь, как порыв промозглого черного ветра с потоками тепла.
Я услышал, как распахнулась дверь в спальню.
Часы завершили отсчет ударов. Одиннадцать… двенадцать…
И тут…
Ничего. Абсолютно ничего. Все давление на меня исчезло. Я чувствовал только одиночество, свое полное одиночество. В глубине души я знал, что это навсегда.
По прошествии нескольких… наверное, минут я захлопнул и запер дверь, подошел к комоду, порылся в ящике и достал свечу, зажег и прошел с ней в спальню.
Макса там не было. Я и знал, что его не будет. Я лег на кровать и спустя какое-то время разрыдался, а спустя еще какое-то время уснул.
На следующий день я спросил консьержа насчет света. Он как-то странно посмотрел на меня.
– Я знаю, – сказал он. – Утром сменил предохранитель. Только вчера утром поставил новый предохранитель. Никогда не видел, чтобы предохранители так сгорали. В этом напрочь исчезло окошко и внутри коробочки повсюду разбрызган металл.
В тот день я получил послание от Макса. Я сидел в парке на скамье у пруда, смотрел, как ветерок поднимает рябь на воде, и вдруг почувствовал жжение на груди. Решил, что уронил пепел сигареты за пазуху штормовки. Сунул туда руку, нащупал что-то горячее в кармане и отдернул пальцы. Это был лист зеленой бумаги, врученный мне Максом. От него поднимались тонкие струйки дыма.
Я раскрыл его и прочел буквенную вязь, которая дымилась и с каждым мгновением становилась все чернее:
Тебе, наверно, небезынтересно будет узнать, что у меня все в порядке. Времени хватило тютелька в тютельку. Я вернулся в мое подразделение. Все не так уж плохо. Спасибо, что прикрыл отход.
Буквы этой чернеющей на глазах вязи были идентичны буквам оставленного им раньше приветствия и подписи. Написаны той же рукой? Или мыслью?
А потом этот листок охватило пламя. Я бросил его на землю. Двое ребятишек, запускавших модель парусника, уставились на горящую бумагу: она почернела, потом побелела и рассыпалась…
Хотя мои познания в химии и не велики, но я в курсе, что бумага, пропитанная белым фосфором, полностью высохнув, загорится. И еще мне известно о существовании разных невидимых чернил, проявляющихся при высокой температуре. Так что есть вполне реалистичное объяснение случившемуся. Химическое письмо.
А мыслеписьмо? Почему бы не предположить, что существует явление, для которого я придумал это слово? Мгновенная передача текста на расстояние, своего рода телеграмма?
