– Зато, если Пауки одолеют Змей, коммунизму уж точно крышка. В общем, у нас ничего не вышло. Змеи понаставили всюду охранников, чего мы никак не ожидали. Еле вырвались. Неудивительно, что Брюс потерял голову. Впрочем, это его не извиняет.
– Его зовут Брюсом? – Я взглянула на блондина, стоявшего в одиночестве посреди комнаты.
– Да. Он был лейтенантом английской армии в Первую мировую.
– У него в самом деле женский характер?
– A, Weibischer
[75], – ухмыльнулся Эрих. – Надо же мне было как-то оскорбить его. Он неплохой парень и, если его помуштровать слегка, будет отличным Солдатом.
– Вы, мужчины, горазды на оскорбления. – Я понизила голос до шепота. – Но зачем ты обозвал его Змеей, мой милый Эрих?
Комендант скривил губы:
– А вдруг? Санкт-Петербург доказал, что лазутчики Змей становятся все хитрее. Вот ты, Liebchen… – его глаза превратились в голубые льдинки, – верна ли ты Паукам?
– Эрих!
– Не сердись, я и впрямь перегнул палку – и с Брюсом тоже. Все мы ходим в эти дни как чумовые, а край пропасти совсем рядом.
Мод и Бо вели римлянина к кушетке. Тот не сопротивлялся. Мод сгибалась под его тяжестью. Сид по-прежнему наблюдал, а Брюс по-прежнему стоял столбом. Им бы должна была заняться наша Новенькая, но ее нигде не было видно. Я решила, что у нее был нервный припадок и что сейчас она отлеживается в Гостиной.
– Римлянин-то, похоже, плох, – сказала я.
– Марк крепкий орешек, – отозвался Эрих. – Исполнен доблести, как говаривали его современники. Наша девушка со звезд вернет его к жизни, если…
– …если это жизнь, – закончила я.
Он был прав. Мод, с ее познаниями в психомедицине двадцать третьего века, успешно подменяла Дока, когда тот «отключался».
– Мод и Марк. Интересный эксперимент, – продолжил Эрих. – Напоминает мне об опытах Геринга с замороженными мужчинами и голенькими цыганочками.
– Нацистская ты свинья! По-моему, она применит электрофорез и подсознательное внушение.
– Между прочим, Liebchen, она собирается задернуть шторки.
– Ты грязная нацистская свинья!
– Так точно! – Эрих прищелкнул каблуками и выпятил подбородок. – Эрих Фридрих фон Хогенвельд, обер-лейтенант армии Третьего рейха, к вашим услугам! Погиб под Нарвой, где и был завербован Пауками. Благодаря Великой Перемене линия жизни после первой смерти удлинилась. В настоящий момент – военный комендант Торонто, где откармливаю на фермах детишек, которых потом, если верить листовкам подпольщиков, поедаю на завтрак.
– Не заводись, Эрих.
Я тронула его за рукав. Он был одним из тех несчастных, чье Воскрешение случилось раньше смерти. Великая Перемена сдвинула дату смерти Эриха, и та оказалась позади даты Воскрешения. Всякий Демон скажет вам, что помнить собственное будущее – сущая пытка и что чем короче срок между Воскрешением и смертью, тем лучше. Я сумела умереть и воскреснуть на кишащей людьми Норт-Кларк-стрит за каких-то десять минут.
Эрих накрыл мою руку своей ладонью:
– Военное счастье непостоянно, Liebchen. Я – Солдат, которого иногда посылают в будущее. Честно говоря, мне непонятно, откуда взялась эта навязчивая идея по поводу наших будущих воплощений. Я знаю, что стану тощим, как селедка, полковником, которому будет в высшей степени наплевать на подпольщиков. Признаться, меня выручает то, что я вижу его как бы в перспективе. По крайней мере, я частенько возвращаюсь в то измерение. А вы, Комедианты, в худшем положении.
Я не сказала вслух, что на его месте остереглась бы походов в Переменчивый Мир, так как поняла вдруг, что молюсь о даровании покоя моему отцу. Пусть Ветры Перемен не поломают линию жизни Энтона Э. Форзейна, профессора психологии, родившегося в Норвегии и похороненного в Чикаго. Пусть лежит он в своем гробу на старом кладбище Вудлоун.
– Конечно, Эрих, конечно, – согласилась я. – Хотя мы, Комедианты, живем не так уж убого.
Он с подозрением уставился на меня, словно проверяя, не оторвалась ли на платье пуговица.
– Убого? – повторил он. – При чем здесь убожество? Или ты намекаешь на Брюса, какой у него жалкий вид? Далась ему эта перчатка! Чего он ее комкает? Что ты имела в виду, Грета?
– То, что сказала. Жизнь убога, но не слишком.
Потихоньку до него начало доходить.
– Убога, – пробормотал он, – У бога… У бога! Грета, сколько я тебя просил: прекрати такие шутки! Нельзя же потешаться над всем и вся!
– Принимай меня такой, какая есть, – фыркнула я. – Подожди, подожди, не замахивайся! Не буду больше ничего тебе рассказывать.
Эрих рассмеялся невеселым смехом.
– Чего ты скис? – не отставала я. – Потерпи, скоро расстанемся. Или ты не бывал в переделках почище?
Угрюмо кивнув, он огляделся по сторонам.
– Обещай мне, Грета, что не будешь насмехаться надо мной. На передовой я уверял ребят, что за кулисами нас встретит моя подружка Грета Форзейн, балерина с мировым именем.
Эрих неплохо усвоил наш жаргон. Место удивительно напоминало сцену какого-нибудь театра. Зрительным залом служила Пучина, серый туман которой едва ли загораживали раздвижные ширмы Операционной (уф!), Гостиной и Кладовой. Между последними двумя располагались бар, кухня и пианино Бо. Пространство между Операционной и тем сектором, где обычно возникала дверь, занимали полки и подставки Художественной Галереи. В центре сцены стояла тахта. Ее окружали шесть низких продолговатых кушеток, шторки одной из которых были сейчас задернуты, и полдюжины невысоких столиков. Другими словами, обстановка выглядела как декорации к балетному спектаклю, а наши причудливые одеяния отнюдь не разрушали иллюзию – ну то есть ни капельки! Дягилев не раздумывая пригласил бы нас к себе в труппу, не справившись даже, в ладах ли мы с ритмикой.
2. Перчатка с правой руки
На неделе – в Вавилоне,
Прошлой ночью – в Риме.
Р. Ходжсон
Бо зашел за стойку бара и о чем-то тихо переговаривался с Доком. Глаза его так и бегали, лицо отливало нездоровой желтизной. Новенькая до сих пор где-то пряталась. Сид, разобравшись наконец с Марком, направился к Брюсу. Он махнул мне, и я приблизилась к ним, сопровождаемая Эрихом.
– Приветствую тебя, юноша. Я Сидни Лессингем, хозяин этого заведения и твой соотечественник. Родился в Кингз-Линн в тысяча шестьсот пятьдесят четвертом году, обучался в Кембридже, но Лондон стал моим домом, моей жизнью и смертью. Я пережил Бесси, Джимми, Чарли, вот только Олли не успел
[76]. Был причетником, соглядатаем, сводником, что почти одно и то же, поэтом-бумагомаракой, нищим, продавал религиозные памфлеты. Короче – «Ты слышишь зов: „Сверши – и все твое!“»
