Я простучала Илли:
Порядок, Паук!
Соня прохаживалась по теплому, уложенному коврами полу номера мотеля, красуясь в первых лучах рассвета и демонстрируя, каким прекрасным может быть тело, если его обладатель того захочет. Даже тело женщины за сорок, заключил Бертон, внутренне посмеиваясь над собой за употребление этого снисходительного «даже». Он подумал, что красота напрямую не зависит от возраста, просто многие перестают ухаживать за своим телом, всячески портят его и даже ненавидят. Особенно презрительны по отношению к своей плоти женщины, и это всегда бросается в глаза. Стоит начать мыслить как старуха, и внешность тоже становится старушечьей. Тело, подобно автомобилю, нуждается в уходе, отладке, регулярных техосмотрах, а главное, в постоянной, глубокой любви его хозяина и время от времени – еще чьей-нибудь. Тогда тело ни за что не утратит красоты и достоинства, даже когда одряхлеет и умрет.
Рассвет – унылое время для философии, сказал себе Бертон, но философские рассуждения непременно скатываются к унылым темам, равно как занятие любовью и прочие наслаждения заставляют задумываться о смерти и вещах похуже оной. Протянув худую руку к прикроватному столику, он взял сигарету и спичечный коробок, оказавшийся пустым.
Соня заметила. Порывшись в чемоданчике цвета слоновой кости, она бросила Бертону черную грушевидную зажигалку. Тот поймал ее на лету, зажег сигарету и принялся разглядывать вещицу. Зажигалка – похоже, сделанная из черной слоновой кости – выглядела как рукоять револьвера. Ударно-спусковой механизм был из вороненой стали. Смотрелось жутковато.
– Нравится? – спросила Соня.
– Если честно, нет. Тебе не подходит.
– У тебя хороший вкус – или интуиция. Это подарок мужа.
– А у него плохой вкус? Он ведь женился на тебе.
– У него все плохое. Малыш, помолчи.
Бертон готов был помолчать. Так проще было сосредоточиться на Соне. Стройная, с короткой прической, та выглядела столь же изящной, как ее кремовая итальянская спортивная машина, на которой они приехали в это уединенное местечко из бара, места их знакомства. Вот она наклонилась, подняла дымчато-голубой чулок и бросила его на кресло, на мгновение раздвинула жалюзи, чтобы взглянуть на серую холодную улицу, изобразила какое-то танцевальное па, улыбнулась в никуда… Все эти телодвижения не сводились ни к чему конкретному, как знаки и символы, которые являются во сне, только это был сон, в котором актриса и зритель не отказались бы находиться вечно. В утреннем сумраке Соня казалась то школьницей, то колдуньей, то обманувшей возраст балериной, готовящейся к двадцать пятому сезону в ранге примы. Она напевала низким контральто незнакомую Бертону песенку, и воздух вокруг ее рта, казалось, менял цвет, переливаясь темно-фиолетовым, синим и коричневым в такт мелодии.
Безусловно, это была иллюзия вроде тех, что испытывают курильщики гашиша и марихуаны, когда впадают в транс и начинают видеть оттенки слов, – но приятная иллюзия.
Насытив свое тело и заняв глаза, Бертон начал раздумывать над тем, чем взрослая любовница лучше двадцатилетней. Во-первых, не нужно из кожи вон лезть, чтобы ее соблазнить. Вчера в баре Соня сразу поняла, к чему он клонит, и была весьма отзывчива. Во-вторых, она готова к приключениям. Соня водила свою машину, и номер в мотеле сняла тоже она. В-третьих, она не закатывает истерик после любовного акта, даже если думает о смерти, как и ты сам. Соня была милой и трезвомыслящей – здорово было бы жениться на такой и завести детей.
Соня с улыбкой повернулась к нему и низко, все еще нараспев, сказала:
– Прости, малыш, но это невозможно. Особенно второе.
– Ты мысли мои читаешь? – удивился Бертон. – Почему у нас не может быть детей?
Соня улыбнулась еще шире:
– Рискну и попробую объяснить.
Она подошла, села на кровать и поцеловала Бертона в лоб.
– Приятно, – блаженно произнес он. – Это было зачем-то нужно?
Соня многозначительно кивнула:
– Да, это поможет тебе забыть все, что я сейчас расскажу.
– Как… да я вообще тебя пойму? – спросил он.
– Потом я снова поцелую тебя в лоб, и ты забудешь все, что услышал между поцелуями. Но если хорошо себя поведешь, я поцелую тебя в нос, и ты все запомнишь, но не сможешь никому рассказать.
– Как знаешь. – Бертон улыбнулся. – Я готов слушать.
– Так вот, – начала она, – на самом деле я с другой планеты, из далекой звездной системы. Я вовсе не человек. У нас с тобой не может быть детей, как у кота и чихуахуа или жирафы и носорога. Даже маленького бесплодного мула с лоснящейся шерсткой и кисточками на ушах, которого способны произвести осел с кобылой, у нас не выйдет.
Бертон ухмыльнулся. Ему пришла в голову четвертая причина: по-настоящему взрослая любовница умеет дурачиться прелестно, как ребенок.
– Хорошо, продолжай, – сказал он.
– Внешне я, конечно, похожа на земную женщину. У меня две руки, две ноги, еще всякое…
– Меня несказанно радует, что у тебя все это есть, – перебил Бертон.
– Неужели?
– Еще как! Особенно они.
– Не слишком увлекайся. Молока они не дают, зато используются для слежки. Внутри я совсем иначе устроена. Мозг тоже другой. Я считаю быстрее любого калькулятора…
– Сколько будет два плюс два?
– Двадцать два, – ответила она. – В двоичной системе счисления – сто, в троичной – одиннадцать, а в двенадцатеричной – четыре. У меня абсолютная память, я помню каждое свое действие и каждое прочитанное слово. Я умею читать незащищенные мысли – и защищенные тоже, вплоть до тройной защиты, – и петь, издавая цветные звуки. Могу регулировать температуру тела и не нуждаюсь в одежде, чтобы согреться в мороз. Если сосредоточусь, могу ходить по воде и даже летать – но здесь этого делать нельзя, слишком подозрительно.
– Особенно сейчас, – кивнул Бертон. – Но я бы взглянул. Так зачем ты здесь? Не сидится на родной планете?
– Я в отпуске, – улыбнулась Соня. – Представь себе, мы отдыхаем на вашей примитивной планетке, как вы – в Африке или в канадских лесах. За ночь мы выучиваем с помощью специального устройства несколько земных языков и получаем необходимые знания о культуре. Муж удивил меня, когда дал денег на поездку. И зажигалку подарил. Обычно он такой скряга. Наверное, хотел отделаться от меня, чтобы крутить интрижку со своей начальницей, главным химиком-ядерщиком. Впрочем, я не уверена. Он всегда закрывает свои мысли четверным щитом, даже от меня.
– У вас там даже мужья есть, – заметил Бертон.
– Конечно! Все как один – ревнивые собственники, так что будь осторожен, малыш. Да, пусть моя планета куда более развита и прогрессивна, чем твоя, у нас есть мужья, жены и весьма консервативные устои – моногамия превыше всего. А еще мы тоже умираем, платим налоги, страхуем свою жизнь, воюем и занимаемся прочей привычной ерундой! – Она резко прервалась. – Не хочу об этом говорить. И о муже тоже. Давай теперь ты. Только честно и откровенно. Чего ты боишься больше всего на свете?
