Вспоминать проступки было интересно: я даже отвлекся от затруднительного положения, в котором оказался, но в конце концов и это занятие надоело.
Тогда я принялся считать звезды.
Наверное, это были самые долгие два часа в жизни, не считая, может, того первого раза, когда меня бросила девушка. Не знаю, тут сложно сравнивать.
Я сосчитал уже половину звезд, как вдруг ощутил невесомость. С ужасом подумал, что фал все-таки оторвался, но затем взглянул на корабль: его сопло больше не светилось, словно маленькая луна.
Я тотчас натянул трос и начал медленно сближаться. Легче легкого, главное – не поддаться искушению разогнаться, что привело бы к жесткой посадке.
Довольно мягко я приземлился на «Растоптанную любовь» (правда, высек при этом громадную искру). Видимо, луч здорово меня зарядил. Затем двинулся к корпусу – там уже будут поручни.
В конце концов добрался до иллюминатора жилого отсека, заглянул: Джефф отчитывал пустое кресло. Я прислонил шлем к корпусу и с трудом расслышал:
– Джозеф, все-таки мне неспокойно… Кажется, я слышу врага. Надо быть настороже. Сварю нам кофе. Доставай ружья.
Не думаю, что кто-нибудь еще способен так бесшумно и стремительно передвигаться в скафандре, как я. Забрался в шлюзовую камеру, выровнял давление, снял скафандр – ручаюсь, это заняло меньше пяти минут. А может, и меньше четырех.
Я влетел в пустую кабину и устроился в кресле за миг до того, как Джефф вернулся с кофе.
Он сильно побледнел, обнаружив меня. Я предвидел, что в этот раз переход от Джозефа к Джо будет представлять некоторую трудность и единственно верное решение в такой ситуации – вести себя абсолютно спокойно. Сидел в кресле с видом, словно ничто на свете меня не волновало, а тем временем нервы и иссушенная глотка изнемогали от желания получить хоть капельку кофе.
– Джо! – взвизгнул он наконец. – Как же ты меня напугал! Я думал, ты в койке или даже за бортом…
– Нет, Джефф, – тихо возразил я. – Я все время был здесь.
Он нахмурился.
Я взглянул на дисплей: максимальная скорость полета составляла пятнадцать миль в секунду. Ну и ну!
После долгого молчания Джефф промолвил:
– Да, точно, был. – И с едва заметной грустью добавил: – Не стоило и сомневаться. Ах, Джо, ты идеален – всегда говоришь правду.
I
Что – мертвеца вам оживить?
То дело плевое.
Не многие мертвы бесповоротно:
Подуй на угли мертвеца —
Живое пламя разгорится.
Я проскользнула за полупрозрачную занавеску на мужскую половину гримерной. Там за столиком примы сидел Сид, в поношенной желтоватой майке, его талисмане, и еще не гримировался, а только строго разглядывал себя в опоясанном лампами зеркале. Корчил гримасы, как это делают актеры, готовясь к представлению, и потирал щетину на двойном подбородке.
Я тихо спросила:
– Сиди, что у нас сегодня? «Королева Елизавета» Максвелла Андерсона
[99] или «Макбет» Шекспира? На афише – «Макбет», а мисс Нефер готовится к «Елизавете». Только что послала меня за рыжим париком.
Он проверил, как работают брови, – поднял правую, левую, обе вместе. Потом повернулся ко мне, втянул немного огромное брюхо (всегда так делает, стоит на горизонте возникнуть какой-нибудь девице) и сказал:
– Прости, о дева, что ты речешь?
Сид за кулисами всегда говорит шекспировским языком, и мне иногда кажется, что я не в Центральном парке города Нью-Йорка в середине семидесятых двадцатого века, а где-то в Саутуарке, в старушке Англии, в каком-нибудь тысяча пятьсот лохматом году. Все дело в том, что хотя он и обожает у Шекспира все жирные роли и согласен с преданной и вдохновенной любовью играть самые захудалые, но ему втемяшилось в голову, будто Билли Ш. написал «Фальстафа», имея в виду одного-единственного исполнителя – Сиднея Дж. Лессингэма. (И пожалуйста, чтобы последний слог был безударный.)
Я закрыла глаза и досчитала до восьми, потом повторила вопрос.
Сид ответил.
– То бардова трагедия шотландца, что пролил столько крови. Какие тут сомненья?
Он повел рукой в сторону портрета Шекспира, который всегда стоит рядом с его зеркалом на крышке запасной шкатулки с гримом. Поначалу бард на этой картинке казался мне слишком уж педерастичным: какой-то школьный учитель с нездоровым интересом к ученикам, но постепенно я привыкла и даже очаровалась им.
Сид не спросил, почему я не задала этого вопроса мисс Нефер. Все в труппе знают: целый час перед началом спектакля она вживается в роль, а потому если и открывает рот, то лишь в связи с предстоящим представлением или чтобы перегрызть тебе глотку, когда пытаешься сказать ей что-нибудь важное.
– Сегодня «Макбет», – подтвердил Сид, снова принявшись корчить рожи: левая бровь вверх, правая – вниз, потом в обратном порядке, потом все сначала, потом передышка. – И я играю несчастного Гламисского тана
[100].
На это я ему:
– Все понятно, Сиди, но что нам делать с мисс Нефер? Она уже нарисовала себе бровки и заострила носик, чтобы играть королеву Лиз, хотя дальше этого пока не зашло. Классная работа. Это я про нос говорю. Ни в жизнь не догадаться, что это замазка, – все решат, что пластическая хирургия. Но у жены Гламисского тана такой носик будет выглядеть довольно странно.
Сид помедлил одной секундой дольше обычного (и я подумала: что-то он сегодня немного не в себе), потом прочистил горло и сказал:
– Айрис Нефер оделась доброй королевой Елизаветой, чтобы прочесть пролог к трагедии – пролог, что сам я написал одной неделей ране. – Он выкатил глаза. – Это эксперимент нового театра.
На это я сказала:
– Сиди, что тут нового? Во времена Шекспира прологов было сколько угодно. У него половина пьес с прологами. Да и при чем тут королева Елизавета? Она уже была на том свете, когда он слепил своего «Макбета»
[101], в котором сплошное колдовство и который направлен против короля Якова.
Сид ухмыльнулся, глядя на меня, и сказал:
