Как ни удивительно, мисс Нефер не развернулась и не врезала мне, а лишь еще глубже погрузилась в образ.
– Пятьдесят четыре зимы, – рассеянно ответила она. – Сейчас януарий в году нашего Господа одна тысяча пятьсот восемьдесят седьмом. Я трясусь от холода в Гринвиче, уставившись на стол, где лежит смертный приговор Марии и ждет только моей подписи. Если отправлю ее на плаху, то проторю дорогу не столь церемонным цареубийствам. Но если оставлю ее в живых, то весной в Канал, извергая огонь и дым, войдет Армада Филиппа. Мои английские католики видят королевой только Марию – они поднимут восстание, но в выигрыше останутся только испанцы. Изменится вся история. Такого нельзя допустить, даже если я буду проклята за это убийство! И все же… И все же…
Жужжа, подлетела ярко-синяя мушка (нужно сказать, что в гримерной существует некая фауна в виде насекомых) и закружилась у головы мисс Нефер, но та и бровью не повела.
– Я трясусь от холода в Гринвиче, чуть с ума не схожу. Каждый день отправляюсь на верховую прогулку и молюсь о каком-нибудь несчастном случае, о каком-нибудь чуде, чтобы хоть ненадолго отвлечься от мыслей об этом кровавом деле. Что только не приходит мне в голову! Займется пожар, упадет дерево, споткнется конь Дэвисона или даже Лестера, пуля убийцы подрежет мерзлую ветку возле моего уха… Дева, отбиваясь от насильника, позовет на помощь, дикий клыкастый кабан набросится на меня, придет весть об испанцах в устье Темзы… Или случится что-нибудь не столь мрачное: труппа бродячих актеров даст новую комедию, чтобы развеселить душу, или великую неслыханную трагедию, чтобы разорвать сердце… Хотя вряд ли можно надеяться на такое здесь и сейчас, даже если бы Саутуарк
[111] был поблизости.
Я закончила ее шнуровать и отошла чуть в сторону. Она и в самом деле была очень похожа на Елизавету с портрета Гираэртса
[112] или ту, что на Большой печати Ирландии, хотя пепельного цвета плисовое платье, отороченное серебром, и небольшое жабо с серебряной кромкой, и черный с серебряными блестками плащ, отделанный полосами белого плиса и висящий у нее за спиной, – все это походило на костюм для зимних верховых прогулок. А лицо казалось заледеневшей белой маской внутренних мучений Елизаветы. И я сказала себе: «Ай-ай, нужно мне опять поговорить с Сиди, он совершил большую ошибку, этот жирный старый недоумок, – мисс Нефер сегодня никак не сможет сыграть в „Макбете“».
Вообще-то, я пыталась набраться мужества, чтобы спросить ее об этом напрямую, хотя мужества для того, чтобы разбить лед этого ее вживания, нужно было ой как много; возможно, такой поступок стоил бы мне поломанных костей или по меньшей мере расцарапанной физиономии. Но тут возник Мартин, объявивший пятнадцатиминутную готовность. Вид у него был до того глупый, что я на целых восемь секунд отвлеклась от Нефер в образе.
Его оджинсованная нижняя половина все еще напоминала о пьесе «На дне». Мартин следует школе Станиславского, а не старой доброй английской сценической традиции. Но выше… Гм… Выше талии была сплошная обнаженка. Жидкую поросль на груди он выбрил, а на голову посадил черный парик; перед его плечами свисали две толстые косы с серебряными кольцами и булавками. Но и благодаря этим простеньким вещичкам, задубевшей от солнца коже и непроницаемому, как у игрока в покер, выражению лица он стал до того похож на американского индейца, что я подумала: «Силы небесные! Да ему хоть сейчас играть Гайавату, а если прикроет плоскую как доска грудь, то будет вылитая нахмурившаяся Покахонтас»
[113]. Я быстренько вспомнила, какие пьесы с индейцами у нас идут, но ничего, кроме «Фонтана»
[114], не вспомнила.
Я безмолвно, одними губами, задала ему этот вопрос и взмахнула руками, как рыбка гуппи плавниками, но он ответил лишь торжественно-таинственной улыбкой и удалился за занавеску. Подумав, что это может прояснить только Сиди, я последовала за Мартином.
II
История не движется одним потоком,
Как ветер над бесплодными морями,
Но тысячами ручейков и волн,
Как ветер над неровностями гор.
Мужская половина гримерной (на самом деле две ее трети) представляла собой жуткий бедлам. Тут запах и театрального клея, и «Макса Фактора», и вообще чисто мужской запах. Несколько актеров одевались или раздевались, а Брюс сыпал проклятиями, потому что обжег пальцы, снимая с горячей электролампочки прядь каучуковых волос, которые намотал для просушки, после того как намочил и разгладил, чтобы из курчавых сделать прямыми для бороды Банко. Брюс всегда приходит в театр с опозданием и пытается срезать углы.
Но мои глаза искали только Сида. Господи помилуй – как только увидели его, так и выпучились снова. «Грета, – сказала я себе, – придется послать Мартина в аптеку за каким-нибудь средством от выпучки. „Чего-чего? Липучки от мух?“ Да нет, чтобы глаза не выпучивались».
Сид был уже в гриме, с длинными усами, макбетовским париком в мелкую кудряшку и в корсете. О наличии корсета я догадалась по отсутствию живота, в то время как Сид меня еще не заметил. Но вместо темной юбки и этих его кожаных, в бронзовых заклепках, пропитанных по́том боевых доспехов, из которых торчат мясистые плечи и немного волосатой груди (а это и в самом деле здорово выглядит в первом акте Макбета, когда Сид является прямо с поля боя), – вместо всего этого на нем были (господи помилуй) красное трико с нашитыми полосками парчи с золотыми и синими блестками, отделанный золотом зеленый камзол с жабо, и еще он пытался приладить яркий серебристый нагрудник, который подошел бы разве что швейцарским гвардейцам папы римского.
Я подумала: «Сиди, Вилли Ш. сейчас протянет руку со своего портрета вон там и шарахнет тебя по темечку за эту идиотскую – вырядился в какое-то лоскутное одеяло – профанацию одной из самых великих его трагедий и уж точно самой этнографической».
Тут он заметил меня и гневно зашипел:
– А, вот и ты, дерзкая ленивица! Скорей сюда и помоги мне влезть в сию проклятую кастрюлю.
– Сиди, что это такое? – вопрошала я, а мои руки машинально выполняли распоряжение. – Ты что, хочешь сделать из «Макбета» комедию и только одного привратника оставить трагическим персонажем? Ты что, Рыжий Скелет
[116], что ли?
