А справа от вас находится большой зрительный зал под крышей, с таким же количеством мест.
Все это появилось еще в 1950-х, когда в Центральном парке прошли три летних Шекспировских сезона подряд.
Идея двуликой сцены заключается в том, что в хорошую погоду можно усадить публику на свежем воздухе, а в дождь или холод, если охота всю зиму играть без перерывов, как это делали мы, публику можно размещать в закрытом зале. В этом случае большая раздвижная стена гармошкой отсекает зал от улицы и не позволяет ветру гулять у нас за задником, который, конечно же, именно там и находится, когда мы играем для зала.
В этот день публика должна была рассаживаться под открытым небом, хотя и задувал довольно прохладный ветерок.
Я, как и всегда, помедлила перед дверью, ведущей на сцену, хотя передо мной была не сама сцена, а только задняя ее часть, кулисы. Дело в том, что мне постоянно приходится бороться с ощущением, что если покину гримерную, пройду всего лишь по восьми ступенькам, то мир за это время изменится и я никогда не вернусь назад. Это уже будет не Нью-Йорк, а Чикаго, или Марс, или Алжир, или Атланта в Джорджии, или Атлантида, или преисподняя, и я больше не попаду в миленькую теплую конуру со всеми этими веселыми мальчиками и девочками и с костюмами, пахнущими осенней листвой.
Порой – особенно когда дует прохладный ветерок – мне бывает страшно, что изменюсь я сама, что за эти восемь ступенек покроюсь морщинами, состарюсь, или ужмусь в размерах до безмозглого младенца, или вообще забуду, кто я… Или (только сейчас пришло в голову) вспомню, кто я. А это может оказаться еще хуже.
Наверное, именно этого я и боюсь на самом деле.
Я сделала шаг назад, заметив нечто новое у двери: малый рояль на высоких ножках. Потом обратила внимание, что ножки у него от стола. Рояль – просто коробка с желтыми клавишами. Спинет? Клавесин?
– Всем пятиминутная готовность, – раздался тихий голос Мартина у меня за спиной.
Я взяла себя в руки. «Грета, – сказала я себе (и тоже впервые), – ты знаешь, что в один прекрасный день тебе придется пройти через это, а не просто нырнуть и сразу вынырнуть. Так что стоит потренироваться».
Я вошла в дверь.
Там уже были Бо и Док – загримированные и в костюмах Росса и короля Дункана. Они осторожно поглядывали из-за кулис на публику. Или, точнее, на то место, где должна собираться публика, поскольку иногда кинофильмы, всякая развлекуха с девочками и оглушительные битниковские тарарамы оттягивают от нас зрителей. Костюмчики на них были такие же чокнуто-красочные. На Доке – плащ из ложного горностая и огромная позолоченная корона из папье-маше. У Бо на левую руку накинут драный черный плащ с капюшоном. Бо исполняет сразу две роли, вторая – Первой ведьмы.
Я бесшумно в своих черных тапочках подошла к Бо сзади и услышала его слова:
– Вижу, сюда идет жлобье из города
[118]. А я-то надеялся, что их не будет. Как пронюхали?
«Мать моя женщина, – подумала я, – а откуда же им идти, если не из города? У Центрального парка с трех сторон Манхэттен, а с четвертой – метро на Восьмой авеню. А у народа в Бруклине и Бронксе чутье хоть куда. И с какой это стати ты оскорбляешь трудящийся и нетрудящийся люд величайшего в мире мегаполиса? Кто бы ни пришел, ты все равно должен быть ему благодарен».
Сдается, Бо Лассите любого, кто живет севернее Виксберга, считает жлобом и ждет не дождется того дня, когда публика будет прибывать в каретах и пролетках.
Док, опустив белую бороду, ответил с густым русско-немецким акцентом, от которого он каким-то чудом избавляется только на сцене:
– Пускай сепе итут. Если мы не убедим их, то не убедим никафо. Нихт.
«Может быть, – подумала я, – Док разделяет мои опасения насчет правдоподобия „Макбета“, если его играть в цветастых штанах».
Они меня еще не заметили, а я заглянула в пространство между их плечами, и тут меня шарахнуло по башке.
На улице никакой не вечер, а день. Пусть прохладный и хмурый, но все же день.
Да, я не выхожу на свет божий и подчас между представлениями забываю, что сейчас – день или вечер. Но перепутать утренник с вечерним спектаклем – это, я вам скажу, кое-что.
А еще мне показалось (хотя Бо теперь наклонился и мне стало хуже видно), что прогалина уменьшилась в размерах, деревья стоят ближе к нам и как-то асимметрично, а скамеек не видать вовсе. И тут меня шарахнуло во второй раз.
Бо, посмотрев на запястье, с тревогой в голосе сказал:
– Куда это запропастилась королева?
Хоть я и была занята тем, что изо всех сил старалась беречь голову, чтобы не шарахнуло опять, но все же ухитрилась подумать: «Значит, ему тоже известно об идиотском прологе королевы Елизаветы. Конечно же, он не может не знать. Это ведь только меня держат впотьмах. Если он такой умный, то наверняка помнит, что мисс Нефер всегда появляется на сцене последней, даже если должна открывать пьесу».
И я как будто услышала вдалеке за деревьями стук копыт и звук рога.
Теперь в Центральном парке снова катаются на лошадях, и сюда доносятся автомобильные гудки, но чтобы была слышна такая бешеная скачка? И потом, столько всадников сразу тут никогда не бывает. И ни один автомобильный гудок, насколько мне известно, не издает такого переливчатого и в то же время властного «та-та-та-ТА».
Наверно, я ахнула или что-то в этом роде, потому что Бо и Док быстро повернулись, совсем закрыв от меня вид; лица у них были сердитые и встревоженные.
Я тоже развернулась. И бросилась в гримерную, потому что почувствовала: начинается один из приступов, когда у меня мозги набекрень. В последнюю секунду показалось, будто деревья вокруг редеют – остались какие-то чахлые да кусты. И такое ощущение, будто под ногами не искусственный материал, а земля и наверху – не потолок, а серое небо.
«Сейчас шарахнет в третий раз – и привет, Грета», – сказал мне внутренний голос.
Я метнулась в дверь гримерной, и там, слава Пану, все оказалось в порядке, ничего не исчезло. Только Мартин стоял ко мне спиной – напряженный, живой, неподвижный. Похож на кота в этом зеленом костюме. В правой руке держит суфлерскую копию текста, заложив ее пальцем, а из левой свисают длинные черные лохмы, свидетельствуя о том, что он играет две роли – еще Вторую ведьму. Да к тому же шипит:
– Пожалуйста, все по местам. На сцену!
Мимо него продефилировала, шурша серебристо-пепельным плисом, мисс Нефер, которая на сей раз в виде исключения шествовала во главе группы опаздывающих. На ней был темно-рыжий парик. На мой вкус – последняя черточка к ее портрету. Этот парик заставил вспомнить ее слова: «Мой мозг горит». Я отпрянула в сторону, потому что она была воплощением величия.
