Но тут она не стала нарушать традицию. Остановилась у этой новой штуковины рядом с дверью и поднесла длинные белые костлявые пальцы к желтым клавишам. И тут я вспомнила, как это называется: верджинел
[119].
Она свирепо, как ведьма, задумавшая лютое колдовство, уставилась на инструмент. Ее лицо приобрело дьявольское выражение, которое, как мне представлялось, было у настоящей Елизаветы, когда та приказывала казнить Балларда и Бабингтона
[120] или планировала с Дрейком (хоть и говорят, что ничего такого не было) один из его походов, прокладывая длинным-предлинным указательным пальцем маршрут на грубой карте Индий и с улыбкой глядя на точки, обозначающие города, которые будут преданы огню.
Потом все восемь пальцев мисс Нефер резко опустились, и струны внутри верджинела застонали и загудели, в высоком регистре воспроизводя григовский марш «В пещере горного короля».
А когда мимо меня пронеслись Сид, Брюс и Мартин вместе с черным помелом, которое было Мод, уже одетой и в капюшоне Третьей ведьмы, я ринулась в свой спальный закуток, как Пер Гюнт, устремившийся по горному склону прочь от пещеры короля троллей, хотевшего всего лишь сделать маленькие надрезы в его глазных яблоках, чтобы он всегда воспринимал реальность немного иначе. И пока я бежала, несусветный анахронизм этой грозной, безумной маршевой музыки звенел в моих ушах.
III
Слышны шаги. Входят три сестры-судьбы с камнем, нитью и ножницами.
Из старинной пьесы
Мой спальный закуток – это всего лишь кушетка в конце женской трети гримерной, отгороженная с трех сторон ширмой.
Когда я сплю, моя верхняя одежда висит на ширме, которая разрисована и увешана всякими нью-йоркскими штучками, добавляющими мне чувства безопасности. Тут и театральные программки, и ресторанные меню, и вырезки из «Таймс» и «Миррор», и выдранная откуда-то фотография здания ООН с сотней веселых бумажных флажков вокруг. А еще в старой сетке для волос бейсбольный мяч с автографом Вилли Мейса
[121]. Всякая такая ерунда.
И теперь я пялилась на эти вещи, молила защитить меня. Я лежала на кушетке в одежде, подтянув к груди колени и заткнув уши пальцами, чтобы громкие реплики со сцены не смогли пробраться между сундуков, столов и ярких зеркал и найти меня. Обычно я люблю слушать реплики, даже мрачные и лишенные обертонов из-за расстояния, – они так волнуют. Но в этот вечер (то есть день) – нет!
Странно, что я ищу безопасность среди символов города, в который не отваживаюсь выходить. Да что там город – даже смею прогуляться в Центральном парке, хотя знаю его от Пруда до Гарлем-Меер: Мет-музей, Зверинец, Джунгли, Большая лужайка, Игла Клеопатры
[122] и все остальное. Но с этим ничего не поделаешь. Может, я, как Иона, не хочу выбираться из кита, потому что кит так страшно выглядит и, глотая тебя во второй раз, может и откусить что-нибудь. Вот и утешаешься тем, что обитаешь в желудке этого конкретного чудовища, а не какого-нибудь семнадцатищупальцевого с пятой планеты Альдебарана.
Да, так оно и есть: я и вправду живу в гримерке. Ребята таскают мне кофе в бумажных стаканчиках, и пончики в пропитавшихся жиром кульках, и пиво, и гамбургеры, и яблоки, и мини-пиццы, а Мод приносит свежие овощи – морковку, пастернак, лук и все такое – и смотрит, чтобы я тренировала коренные зубы, грызя все это и получая необходимые витамины. Я принимаю жалкие ванны в маленьком санузле. Похоже, архитекторы сочли, что актерам не нужно мыться в ванне, даже если они с ног до головы перемазались коричневой краской, играя парфянина Пиндара в «Юлии Цезаре». И все мои сны я ловлю на этой узкой кушетке в полутьме за нью-йоркской ширмой.
Вы, наверно, решили, что я жуть как боюсь проводить в гримерке ночи, уже не говоря о том, что глаз не могу сомкнуть. Но на самом деле все не так. Потому что кто-нибудь еще обычно остается здесь на ночь. Чаще других – Моди. И потом, это мое любимое время для починки костюмов, чтения Шекспира и других книг и для самых обычных грез наяву. Так что гримерка – единственное место, где я себя чувствую по-настоящему в безопасности. И если что-то там в Нью-Йорке наводит на меня ужас, то здесь я вполне уверена: оно меня не достанет.
К тому же на двери гримерки с внутренней стороны есть здоровенная щеколда, которую я задвигаю каждый раз, оставаясь после спектакля в одиночестве. И те, кто приходит наутро, звонят, чтобы я им открыла.
Поначалу это меня немного беспокоило, и я спросила Сида:
– Что, если я крепко усну и не услышу звонка, а кому-то из вас нужно будет срочно войти?
На что он ответил:
– Детка, шепну тебе на ушко: наш Борегар Лассите – самый умелый из непойманных взломщиков со времен Джимми Валентайна и Джимми Дейла
[123]. Я у него не спрашивал, где он обзавелся этой профессией, но это мастер высшего класса, клянусь честью.
И Бо подтвердил это с вежливым поклоном, пробормотав:
– К вашим услугам, мисс Грета.
– А как ты сдвинешь здоровенную щеколду через трехдюймовую дверь, которая сидит в косяке, как трико на Моди? – поинтересовалась я.
– Он носит с собой очень мощные магниты и всевозможные отмычки, – объяснил за него Сид.
Не знаю, как они это сделали, но ни один местный полицейский или парковый служащий так до сих пор и не узнали о моем существовании, а то бы подняли шум. А может, Сид нагнал на всех такого страху, что никто посторонний не суется в гримерку. У нас, конечно же, нет привратников или уборщиц – кому-кому, а нам с Мартином это прекрасно известно. Но скорее всего, Сид платит кому-то денежки. Такое впечатление, что, ради того чтобы я осталась здесь, вся труппа подвергает себя опасности и что директорам нашего театра не понравилось бы, узнай они обо мне.
