Да, наверное, мне следовало сказать себе что-нибудь в подобном роде, но в тот момент я могла думать (и думала, трясясь все сильнее) только вот о чем: «У нас две Елизаветы. Вот эта – наша ведьма Нефер. Я знаю, я ее одевала. И мне знаком этот ее дьявольский взгляд по ее игре на верджинеле. Но если это наша Елизавета, театральная Елизавета, Елизавета со сцены, то… кто же та, другая?»
И поскольку я не осмелилась подумать над ответом, то просто выскользнула из невидимой клетки, чьи прутья, казалось, поймали пепельного цвета юбку, вынудив развернуться королеву-тигрицу, и припустила к себе в гримерку с единственной мыслью: спрятаться поскорее за моей нью-йоркской ширмой.
V
Даже мелочи стали для меня чем-то великим и захватывающе интересным. Ты когда-нибудь задумывался над значением чисел?
Из пьесы Бернарда Шоу «Назад к Мафусаилу»
Лежа на кушетке, я переводила взгляд с розового меню «Алгонквина»
[136] на светло-зеленую программку «Нью-Амстердама»
[137], между которыми на желтой ниточке болталась фигурка отца Никербокера
[138]. Нет, как хотите, а они мало что объясняли. На программке будто было прожжено странное отверстие диаметром в полтора дюйма. А я, будто приникнув к нему глазом, смотрела на то, что уже видела, когда отваживалась заглянуть сквозь дырочку в занавесе: в первый раз собрание дам и платья а-ля Нелл Гвин, мужчины в бриджах по моде времен короля Карла и с длинными вьющимися волосами, а во второй – толпу людей и существ, столь же невероятную: всевозможные цвета одежды; люди с ногами-копытами и усиками, торчащими изо лба; твари, покрытые шерстью и перьями, у которых рук (а в одном случае и голов) больше двух. Ни дать ни взять одетые в костюмы персонажи нашей «Бури», «Пера Гюнта», «Людей-насекомых» и еще других.
Естественно, в обоих случаях мозги у меня были набекрень. После этого Сид грозил мне пальцем и объяснял, что в те два вечера мы давали представления для ряженой публики, которая после театра собиралась на бал-маскарад, и, черт побери, когда ты научишься беречь свою дырявую голову?
«Не знаю, наверное, никогда», – ответила я себе теперь, скользнув взглядом по флажку «Гигантов», рекламке «Корвета»
[139], карте Центрального парка, бейсбольному мячику Вилли Мейса и билету на экскурсию по Радио-Сити
[140]. Я обвела взглядом восемь экспонатов, не ощущая никакого внутреннего улучшения. Они меня ничуть не утешали.
Ко мне за ширму с жужжанием опустилась муха, и я спросила: «Ну а ты-то кого ищешь? Паука?» И именно в этот момент услышала, как через гримерку к моему закутку приближаются шаги кого бы вы думали? Мисс Нефер. Никто другой так не ходит.
«Сейчас она сделает с тобой что-нибудь, Грета, – подумала я. – Она в труппе – маньяк. Это она пугала тебя кухонным ножом в кустах, она натравила на тебя гигантского тарантула в темном уголке на станции метро, или где это было, а другие ей подыгрывают. Она будет улыбаться своей дьявольской улыбкой и точить свои белые пальцы-когти – сразу все восемь. И лес Бирнамский придет на Дунсинанский холм, и тебя сожгут на костре люди в доспехах или схватят и четвертуют восьминогие говорящие обезьяны, или разорвут на куски дикие кентавры, или тебя забросят сквозь крышу на Луну без скафандра, или отправят в прошлое – чтобы погибнуть в Айове тысяча девятьсот сорок восьмого года или в Египте четыре тысячи восьмого года до нашей эры. Ширма от нее не спасет».
Над ширмой появилась волосатая голова. Но она была черная с серебряными лентами, благослови нас Брахма, а минуту спустя Мартин улыбался мне одной из своих редких улыбок.
И я сказала ему:
– Марти, сделай доброе дело, никогда больше не подражай походке мисс Нефер. Голосом ее можешь говорить, если очень уж нужно. Но только не ходи как она. И не спрашивай меня почему, не спрашивай, и все.
Мартин зашел ко мне и сел на кушетку – я уже согнула ноги в коленях. Он разгладил свою синюю с золотом юбку и положил руку на мои черные тапочки.
– Ты что, не в себе малость? – спросил он. – Обо мне можешь не беспокоиться. Банко и его призрак мертвы. У меня уйма времени.
Я посмотрела на него, и, наверное, взгляд у меня был странноватый. А потом, не поднимая головы, сказала:
– Мартин, скажи мне правду. Гримерка что – двигается?
Я говорила так тихо, что он наклонился ко мне, хотя и не прикоснулся.
– Земля вращается вокруг Солнца со скоростью двадцать миль в секунду, – ответил он. – А с ней и гримерка.
Я потрясла головой, щека потерлась о подушку.
– Я хочу сказать, смещается, – сказала я. – Сама по себе.
– Как? – спросил он.
– Понимаешь, у меня была идея… только имей в виду – это обычная фантазия… что если хочешь путешествовать во времени и делать там всякие штуки, то для такого дела ничего лучше гримерки, и сцены, и всей этой части театра с актерами не придумаешь – настоящая машина времени. Актеры умеют приспосабливаться. Они привыкли зубрить новые роли и надевать необычные костюмы. Им и путешествовать вовсе не в диковинку. И если актер странноват, то никто ему этим в нос не тычет, – напротив, это только в плюс.
А театр… театр может появиться практически где угодно, и никто не станет задавать вопросов, кроме местных властей, но с ними всегда можно договориться. Театры приходят и уходят. И так было всегда. Они эфемерны. И в то же время театры – это перекрестки дорог, безымянные места встреч; любой, у кого найдется несколько зеленых, а то и вообще без гроша, может прийти в театр. И театры привлекают важных людей, тех, для кого хочется что-нибудь сделать. Цезаря убили в театре. Линкольна тоже в театре застрелили. И… – Мой голос замер.
– Ничего себе идея, – прокомментировал Мартин.
Я нащупала его пальцы на моей тапочке и, как ребенок, ухватилась за средний.
– Ну да, – сказала я. – Мартин, неужели так оно и есть?
Он мрачно ответил вопросом на вопрос:
– А ты что думаешь?
Я ничего не ответила.
– Ну и как бы тебе понравилось работать в такой труппе? – задумчиво спросил он.
– Если честно, не знаю.
Он сел попрямее, и его голос оживился.
– Ну ладно, шутки в сторону. Скажи, хотела бы ты работать в такой труппе? – спросил он, похлопывая меня по колену. – Я имею в виду, на сцене. Сид считает, что ты вполне созрела для небольших ролей. Он даже просил передать тебе это. Ему кажется, что ты его не воспринимаешь всерьез.
