После этого я еще немного постояла, чувствуя новую свободу и устойчивость, позволяя телу привыкнуть к ним. Я ни о чем не думала. Я даже не рассматривала окружающую обстановку, хоть и заметила, что деревьев и кустов больше, чем декораций, а мерцающий свет объясняется тем, что горят факелы, и королева Елизавета по-прежнему среди зрителей (или вернулась к ним). Иногда позволить телу привыкнуть к чему-то – это все, что требуется. Ну или это все, что в твоих силах.
Я уловила запах конского навоза.
Когда закончилась сцена с леди Макдуф и пошла сцена с милыми птенчиками, я вернулась в гримерку. Актеры называют это «про всех маленьких моих», потому что там Макдуф оплакивает «всех маленьких моих», то есть своих детей и жену, которых убили по приказу тирана Макбета.
В гримерке я направилась в мужскую часть. Док накладывал какой-то совершенно невероятный темный грим, собираясь выйти на сцену в роли последнего верного слуги Макбета – Сейтона. Вопреки обыкновению перед четвертым актом он не выглядел поддавшим, но я все равно остановилась, чтобы помочь ему облачиться в кольчужную рубаху из тонкой посеребренной проволоки.
Чуть дальше, на третьем стуле, устроился Сид, распустив свой корсет и критически озирая Мартина, на котором теперь была ночная рубашка белой шерсти, ниспадающая красивыми складками; правда, она не слишком изящно смотрелась на Мартине, у которого успело немного сползти сложенное полотенце.
Рядом с зеркалом Сида улыбался Шекспир, точно разумный большеголовый жук.
Мартин стоял в полный рост, простерши руки, как высокий жрец, и произносил:
– Amici! Romani! Populares!
[144]
Я пихнула Дока локтем в бок и прошептала:
– Что тут происходит?
Док близоруко посмотрел на них и пожал плечами:
– Похоже, репетируют «Юлия Цезаря» на латыни. Начинается речь Антония.
– Но зачем? – спросила я.
Вообще-то, Сид любит воспользоваться моментом, когда актеры еще разгорячены сценой, но тут он, кажется, перегнул палку с педантизмом. Я чувствовала, как подрагивает мой скальп, словно мозг под черепной коробкой полнится мыслями.
Док покачал головой и снова пожал плечами.
Сид выставил ладонь, глядя на Мартина, отчитал его:
– Это мертвечина, мальчик. Ты играешь не римскую статую, а римлянина! Расслабь колени и начни сначала.
Тут он увидел меня и жестом велел Мартину прекратить.
– Подойди-ка, детка.
Я подчинилась. Он злодейски ухмыльнулся и сказал:
– Устами Мартина от нас ты получила предложение. Что скажешь нам в ответ?
На этот раз мороз продрал меня по спине. Приятное такое ощущение. Я поняла, что ухмыляюсь в ответ. Теперь я знала, к чему готовилась последние двадцать минут.
– Я согласна. Считай меня членом труппы.
Сид вскочил, обхватил меня за плечи и расцеловал. В ощущениях это похоже на прямое попадание бомбы.
– Шикарно! – воскликнул он. – Сегодня ты будешь играть Придворную даму в сцене с сомнамбулой. Мартин, где ее костюм? А теперь внемли мне и запоминай. – Голос стал мрачным, холодным. – «Когда в последний раз бродила спящая?»
Все мужество покинуло меня – схлынуло, как вода по наклонному желобу.
– Но, Сиди, сегодня я никак не могу. – Голос у меня был наполовину умоляющий, наполовину взбешенный.
– Сегодня или никогда! Сегодня чрезвычайные обстоятельства – у нас не хватает актеров. – И опять его тон изменился. – «Когда в последний раз бродила спящая?»
– Но, Сиди, я же не знаю роли!
– Должна знать. Ты двадцать раз слышала эту пьесу. «Когда в последний раз бродила спящая?»
Мартин оказался у меня за спиной – натягивал мне на голову светлый парик, просовывал мои руки в светло-серое платье.
– Но я не учила этих строк! – завопила я, глядя на Сиди.
– Врешь! Десятки раз я видел, как ты двигала губами, следя за представленьем из кулис. Закрой же очи, дева! Мартин, отойди от нее. Закрой же очи, дева, выбрось все из головы и слушай, только слушай. «Когда в последний раз бродила спящая?»
Я услышала в темноте свой голос – ответ на эту реплику. Сначала шепотом, потом погромче, потом во все горло, но мрачно:
– «После отъезда его величества к войску я это видела довольно часто. Она встает с постели, накидывает ночное платье, отпирает письменный стол, берет…»
– Брависсимо! – воскликнул Сиди и снова принялся тискать меня.
Мартин тоже похлопал меня по плечу, а потом присел на корточки и начал застегивать на мне снизу одеяние.
– Но это же только первые строки, Сиди, – возразила я.
– Этого достаточно!
– А вдруг у меня ничего не получится? – спросила я.
– Выбрось все из головы, и получится. К тому же я буду рядом, у меня вторая роль – врач, и в случае чего подскажу.
«Ну, тогда я в обеих моих ипостасях могу быть спокойна», – подумала я.
Но тут мне в голову пришло кое-что еще.
– Сиди, – с дрожью в голосе спросила я, – а как мне играть Придворную даму, делая вид, что я мужчина?
– Мужчина? – переспросил он. – Сыграй ее, не споткнувшись и не растянувшись, и я буду счастлив сверх всякой меры! – С этими словами он шлепнул меня по заду.
Пальцы Мартина добрались до предпоследнего крючка. Я его остановила, сунула руку за воротник свитера и схватила амулет – жетон метрополитена, висевший на шее, – и дернула. Цепочка резанула кожу, но порвалась. Я хотела было зашвырнуть жетон подальше, но вместо этого улыбнулась и уронила его на ладонь Сиди.
– Сцена с сомнамбулой! – зашипела нам Мод от двери.
VII
У смерти, знаю я,
дверей сто тысяч разных,
И каждый сквозь свою выходит,
и известно,
У них так петли
странно сделаны —
Открыть их можно
в обе стороны.
Из пьесы Джона Уэбстера «Герцогиня Мальфи»
С актером на сцене вот какая ерунда происходит: он может видеть публику, но не может смотреть на нее, если только он не рассказчик или не клоун какой-нибудь. Рассказчиком я не была (Грендель
[145] знает!), а вот клоуном до смерти боялась показаться, когда Сиди вывел меня из-за кулис на сцену по ковру, который ногами ощущался как обычная земля; при этом Сиди вцепился в мою левую руку, как поймавший карманника полицейский.
