На нем был темно-серый балахон, в котором он смахивал на грустного монаха, а капюшон – в этой его роли врача – закрывал всю голову, так что лица вовсе не было видно.
Череп у меня гудел и пульсировал, в горле пересохло, сердце бешено колотилось. А ниже тело казалось пустым, съежившимся, как после электрошока, и при этом ощущение, будто на мне металлические штаны, холодные как лед.
Я услышала голос издалека, словно за два миллиона миль раздававшийся: «Когда в последний раз бродила спящая?» А потом чугунный колокол прозвонил ответ, – наверно, это был мой голос, что поднимался по телу от металлических штанов: «После отъезда его величества к войску я это видела довольно часто. Она встает с постели…» и так далее, пока на сцене не появился Марти: глаза горят, белый шарф наброшен сзади на черный длинноволосый парик, в правой руке чадит толстенная свеча, воск капает на кисть; он начал эти сомнамбулические полупризнания леди Макбет в убийстве Дункана, Банко и леди Макдуф.
И вот что я увидела тогда не глядя. Так реальная сцена возникает перед мысленным взором в воспоминаниях, парит на фоне чего-то туманного и неразборчивого, начинает мигать перед глазами или в моем случае – действовать. Все это время, как вы помните, Сид крепко держал меня за руку, потом откуда-то из темного хранилища памяти, о чьем существовании я никогда не подозревала, прозвенели шекспировские слова.
В лесу виднелась прогалина средних размеров. Сквозь полуобнаженные черные ветки светило темное небо цвета пепла. Ранний вечер.
У прогалины было два вроде как сужающихся и теряющихся в лесу ответвления с двух сторон. Оттуда задувал холодный ветерок, едва не гасивший свечу – пламя на ней колебалось.
Вдали, хотя и не очень далеко, в ответвлении слева от меня, сгрудились десятка два людей в темных плащах, высоких шляпах с полями и чем-то белым на шее. Я почему-то решила, что это и есть то самое «жлобье из города», о котором говорил Бо миллион лет назад. Хотя и видела их не очень хорошо и не стала приглядываться, но обратила внимание, что один из них то ли снял шляпу, то ли в возбуждении сдвинул ее назад, обнажив широкий светлый лоб. И хотя никакого другого сознательного впечатления об этом лице у меня не сложилось, но оно показалось пугающе знакомым.
В ответвлении справа от меня, а оно было пошире, стояло с десяток лошадей, а при них конюх, и он держал накоротке пару поводьев, но лошади все равно беспокойно закидывали голову и били копытами. Ну и напугала же она меня, должна я вам сказать, эта шеренга конских морд, каждая длиной два фута, с лоснящейся гривой. Лошади заворачивали верхние губы, обнажая широченные, как клавиши рояля, зубы, и каждая имела вид бешеный и зловещий, как жеребец на картине «Кошмар» Фюзели
[146], просовывающий голову через портьеру.
В центре деревья подходили ближе к сцене. Перед ними сидела королева Елизавета на стуле, поставленном на расстеленный ковер, – точно так, как я уже видела, только теперь я разглядела, что в жаровнях светятся угли, придавая красноватый оттенок ее бледным щекам, рыжим волосам и серебру на платье и плаще. Она впилась взглядом в Мартина – леди Макбет. Рот королевы был плотно сжат, пальцы переплетены.
Вокруг, очень близко к ней, стояли шестеро в причудливых шляпах, воротниках и ездовых перчатках с широкими раструбами.
Потом за деревьями и высокими голыми кустами как раз за Елизаветой я увидела точно такое же Елизаветино лицо, только оно словно парило в воздухе и улыбалось демонической улыбкой. Глаза были широко раскрыты, зрачки время от времени двигались, поглядывая в разные стороны.
Я почувствовала острую боль в левом запястье и услышала громогласный шепот Сида из уголка его почти невидимого рта:
– Ее привычка.
Я покорно проговорила в ответ:
– Да, привычка. Ей кажется, будто она их моет. Иногда это продолжается целых четверть часа.
Мартин перед этим поставил все еще мерцавшую и оплывавшую свечу на высокий столик, сделав это с такой силой, что тонкие ножки столика, наверное, вонзились в землю. А теперь он тер руки – медленно, непрерывно, мучительно, – пытаясь избавиться от крови Дункана, которая, как узнаёт миссис Макбет в своем сне, все еще на ее руках. И все время, пока он этим занимался, возбуждение сидящей Елизаветы росло, ее зрачки метались туда-сюда, руки не находили покоя.
Мартин дошел до строк: «И рука все еще пахнет кровью. Никакие ароматы Аравии не отобьют этого запаха у этой маленькой ручки! О, о, о!»
Он исторгал из себя эти тихие мучительные вздохи, а Елизавета вскочила со стула и сделала шаг вперед. Придворные подскочили к ней, но не дотронулись, а она громко произнесла:
– Это она говорит о крови Марии Стюарт – о ведрах крови, что хлынут из ее перерубленной шеи. Нет, это невыносимо!
Сказав это, она резко повернулась и зашагала к деревьям; пепельного цвета юбка ходила на ней ходуном. Один из придворных поспешил за ней и на ходу что-то прошептал на ухо. Но она, хоть и остановилась на мгновение, в ответ произнесла:
– Нет, Лестер, не останавливай пьесу и за мной не ходи! Нет, я же сказала: оставь меня, Лестер!
И пошла дальше, а он замер, глядя ей вслед.
Потом Сид лягнул меня, и я начала что-то произносить, а Мартин снова взял свечу и, не глядя на нее, словно в наркотическом бреду, произнес:
– В постель, в постель. Слышишь, стучат в ворота.
Елизавета появилась из-за деревьев – шла повесив голову. Отсутствовала она не больше десяти секунд. Лестер бросился навстречу, взволнованно протягивая руку.
Мартин покинул сцену, страдальчески, но негромко завывая:
– Сделанного не воротишь.
В этот момент Елизавета игривым, не лишенным презрения движением отвела руку Лестера и подняла голову. На ее лице была демоническая улыбка. Послышалось конское ржание.
Мы с Сидом на пару закончили сцену – я произносила слова машинально, они бездумно передавались с мозга на язык. И все это время я мысленно отвечала леди Макбет: «Это только ты, сестренка, считаешь, что не воротишь».
VIII
Господь не может допустить, чтобы то, что прошло, больше не возвращалось.
Это еще более невозможно, чем воскрешение мертвых.
Фома Аквинский
Оказавшись вне поля зрения публики, я тотчас вырвалась из хватки Сида и бросилась в гримерку, где рухнула на первый попавшийся стул; руки и голова безжизненно свисали со спинки, и я считай что вырубилась. Но это был не приступ из тех, что с мозгами набекрень, а вполне обычный обморок.
Наверно, я просидела так недолго… ну не очень долго. Со сцены доносились еле слышные звуки сражения и сигналы тревоги из последней сцены, когда появляются Брюс, Бо и Марк (который играет Малькольма – обычно основную роль Мартина) в своих доспехах для последнего акта, неся безжизненное, как мешок, тело королевы Елизаветы. Следом вышел Мартин, стягивая с себя (с такой скоростью, что полетели пуговицы) белую ночную рубаху. Я рассеянно подумала: «Ну вот, придется пришивать».
