Они положили королеву на три стула, поставленные рядком, и быстро удалились. Снимая полотенце, которое съехало на талию, Мартин подошел и посмотрел на нее. Он схватил за тесьму парик, сорвал его и кинул мне.
Я не шелохнулась, и парик, ударившись о меня, свалился на пол. Я смотрела на бледное царственное лицо (безжизненные глаза уставились в потолок, рот чуть приоткрылся, из уголка свисала пенистая ниточка), на корсет в форме трубочки от мороженого, который ни разу не шелохнулся. У меня над головой пролетела синяя муха и опустилась на ее лицо.
– Мартин, – с трудом произнесла я, – мне не очень нравится то, что мы делаем.
Он повернулся ко мне; его короткие волосы стояли торчком. Мартин упер кулаки в бедра там, где кончалось трико – единственное, что на нем осталось из одежды.
– Ты ведь знала! – резко произнес он. – Знала, что соглашаешься не только на участие в спектаклях, когда сказала «считай меня членом труппы».
Словно живой сапфир, синяя муха поползла по ее верхней губе и остановилась у ниточки пены.
– Но Мартин… изменение прошлого… Вернуться в былое и убить настоящую королеву… Подменить ее двойником…
Его темные брови взлетели.
– Настоящую?.. Ты думаешь, это настоящая королева Елизавета? – Он схватил с ближайшего столика бутыль с жидкостью для снятия грима, плеснул на полотенце, испачканное краской, и, держа мертвую голову за рыжие волосы (нет, за парик, на настоящей тоже был парик), потер ей лоб.
Белила сошли, обнажилась землистого цвета кожа, а на ней – слабые очертания татуировки в виде буквы «З».
– Змея! – зашипел он. – Истребитель! Архивраг, вечный противник. Одному Богу известно, сколько раз в ходе нашей войны люди вроде королевы Елизаветы извлекались из прошлого – сначала Змеями, потом Пауками – и похищались или убивались и заменялись на других. Прежде я не участвовал в таких крупных операциях, но то, о чем я тебе сказал, известно мне абсолютно точно.
У меня голова уже трещала от боли. Я спросила:
– Если она вражеский двойник, то почему не знала, что постановка «Макбета» в ее время – анахронизм?
– Заброшенные в прошлое, чтобы только удержать ситуацию, они глупеют. Наполовину превращаются в зомби. Это ко всем относится: и к Змеям, и даже к нашим. И потом, она чуть было не догадалась два раза, когда разговаривала с Лестером.
– Мартин, – глухо проговорила я, – но если были сделаны все эти замены сначала ими, потом нами, то что же случилось с настоящей Елизаветой?
Он пожал плечами:
– Это одному Богу известно.
Я тихо спросила:
– Думаешь, Ему известно? Но может ли Он знать?
Мартин повел плечами, словно пытался сдержать дрожь.
– Послушай, Грета, – сказал он, – исказители и истребители – не мы, а Змеи. Мы восстанавливаем прошлое. Пауки пытаются сохранить все таким, каким оно было изначально. А убиваем мы только при крайней необходимости.
И тут дрожь пробрала уже меня, потому что в памяти что-то вспыхнуло и я увидела великолепный, с ножом в руке, окутанный саваном ночи, окровавленный образ моего любовника – солдата перемен, Паука Эриха фон Хохенвальда, умирающего в железных объятиях серебряного паука (или сущности в форме паука), такого же громадного, как и Эрих, – клубок из двух сплетенных тел катался по каменным ступеням Центрального парка.
Но эта вспышка не лишила меня разума, как было год назад. Точно так же не могла и черная ниточка, вырванная из моего свитера, привести к концу света. Я спросила у Мартина:
– Так говорят Змеи?
– Конечно нет! Они утверждают то же, что и мы. Но где-то в глубине души, Грета, ты должна верить. – Он подал мне средний палец.
Я не взялась за него, и Мартин резко соединил его с большим и щелкнул.
– Ты все еще переживаешь из-за этой падали! – произнес Мартин укоризненно. Он сорвал белую занавеску и набросил ее на остывающее тело. – Если уж хочешь скорбеть, то скорби по мисс Нефер! Ведь она изгнана, заточена, навсегда заперта в прошлом! Ее разум еще слабо пульсирует в черной пропасти среди мертвых и ушедших, жаждет нирваны и в то же время холит измученный клочок сознания. И все это лишь для того, чтобы не сдать позиции. Лишь для того, чтобы была казнена Мария Стюарт и сметена Армада и чтобы наступили все другие известные последствия. Елизавета Змей оставила бы Марию в живых и погубила ты Англию, а испанцы захватили бы Северную Америку вплоть до Великих Озер и Новой Скандинавии.
Он снова выставил средний палец.
– Ну ладно, ладно, – сказала я, едва прикасаясь. – Убедил.
– Отлично, Грета! – сказал он. – Я тебя ненадолго оставлю. Нужно убрать декорации.
– Хорошо, – сказала я, и он ушел.
Доносился звук мечей – схватка из последней сцены, заканчивающаяся смертью двух Маков: – дуфа и – бета. А я сидела в пустой гримерке, делая вид, что скорблю по снежной тигрице с демонической улыбкой, запертой в клетке времени, и по остроумному ироничному немцу, убитому за нарушение субординации, – немцу, на которого донесла я сама… но по-настоящему скорбя только о девушке, которая год прожила найденышем в театре с целой толпой отцов и матерей, о девушке, которая ничего так не боялась, как страшил из подземки, а еще монстров из парка и Виллиджа.
Так я сидела рядом с укутанной в саван королевой и жалела себя, и вдруг мне на колени упала тень. Я подняла голову и увидела, что по гримерке украдкой пробирается мужчина в поношенной черной одежде. Ему было никак не больше двадцати трех. Довольно хрупкого телосложения, со слабым подбородком, крупным лбом и глазами, которые видят все. Я сразу поняла, что именно он и показался мне знакомым в группе городских парней.
Он посмотрел на меня, а я перевела взгляд с него на портрет, стоящий на запасной шкатулке с гримом у зеркала Сиди. И тут меня затрясло.
Он тоже посмотрел на этот портрет – как и я, метнул взгляд. И его тоже забила дрожь, хоть и помельче моей.
Схватка на сцене закончилась несколько секунд назад, и теперь я слышала приглушенные причитания ведьм: «Зло есть добро…»
Сид решил, что в конце ведьмы должны произносить эти слова за сценой, чтобы создалось впечатление сбывшегося пророчества.
А вот и сам Сид, вошел твердой походкой. Он освободился первым, поскольку схватка заканчивается за сценой, чтобы Макдуф мог принести его окровавленную голову из папье-маше и показать зрителям. Сид замер в дверях.
Незнакомец повернулся. Его плечи дрогнули; он сделал в сторону Сида два-три шага и заговорил: лихорадочно, захлебываясь.
Сид стоял, смотрел, слушал. Когда за его спиной возникли и стали напирать другие актеры, он уперся руками в косяк, чтобы никто не вошел внутрь. За его спиной мелькали их лица.
А в это время незнакомец говорил:
– Как это следует понимать? Разве такое возможно? Неужели все семена времени… увлажненные каким-то дьявольским ручейком… вдруг одновременно дали всходы в своем амбаре? Отвечайте!.. Отвечайте! Вы сыграли пьесу… которую я пишу в самых сокровенных тайниках моей души. Неужели вы нарушили порядок вещей, чтобы украсть мои нерожденные мысли? Вот уж воистину зло есть добро! Неужели весь мир – театр? Говорите, я требую! Разве вы не мой друг Сидней Джеймс Лессингэм с Кингс-Линн… опаленный огненным скипетром времени… осыпанный тридцатилетним прахом? Отвечайте: вы – это он? Или в небесах и на земле есть много нам неведомого? А может, и в аду?.. Отвечайте! Я требую!
