И с этими словами он положил руку на плечо Сида, и для того, наверное, чтобы встряхнуть его, и для того, чтобы самому не свалиться с ног. И впервые бойкому на язык старине Сиди нечего было сказать.
Он шевелил губами. Он дважды открывал и закрывал рот. Потом с каким-то отчаянным выражением на лице взмахом руки велел толпящимся за спиной актерам расступиться, а другую руку положил на узкие плечи незнакомца и, выпроводив его из гримерки, последовал за ним сам.
Гримерка мигом заполнилась людьми. Брюс швырнул Мартину голову Макбета, словно это был футбольный мяч, одновременно стаскивая с себя рогатый шлем. Марк складывал в углу щиты, Моди, проходя мимо меня, задержалась и сказала:
– Грета, здорово, что ты снова с нами, – и погладила меня по виску, давая понять, какую часть Греты имеет в виду.
Бо направился к столику Сида, отодвинул портрет в сторону и поднял запасную шкатулку с гримом.
– Мартин, свет! – потребовал он.
Потом вернулся Сид, захлопнул дверь и запер на щеколду. Постоял немного, прижавшись к ней спиной и тяжело дыша.
Я устремилась к нему. Что-то кипело у меня внутри, но, прежде чем оно добралось до мозга, я открыла рот, и оно вырвалось наружу:
– Сиди, в этот раз ты меня не обманешь! Мне плевать, пусть он сколько хочет танцует шейк или устраивает пирушки, – Сиди, это был настоящий Шекспир!
– Да, девочка, я тоже так думаю. – Сид сжал мои запястья. – Двойников для подмены таких людей им не найти. По крайней мере, я очень на это надеюсь. – Его лицо расплылось в широкой ехидной улыбке. – О боги! – сказал он. – Какими словами нужно говорить с человеком, чью речь ты крадешь всю жизнь?
– Сид, а мы, вообще-то, были в Центральном парке? – спросила я.
– Единожды, двенадцать месяцев назад. Провели одну ночь. Они приходили за Эрихом. Тогда-то ты и спятила.
Он отстранил меня и обошел Бо. Свет погас.
И тут я увидела поначалу тускловатый огромный драгоценный камень, с циферблатами и мерцающими зелеными окошками. Бо достал его из Сидовой запасной шкатулки с гримом. Окрепшее зеленое сияние выхватило из темноты сосредоточенное лицо Бо, все еще очерченное лоснящимися кудрями россовского парика, когда он склонялся перед этой штуковиной. «Главный хранитель», вспомнила я ее название.
– Куда теперь? – нетерпеливо бросил Бо через плечо.
– Сорок четвертый год до Рождества Христова, – тотчас ответил Сид. – Рим!
Пальцы Бо задвигались, как у музыканта или взломщика сейфов. Зеленое мерцание то набирало силу, то угасало.
– В этом векторе Пустоты бушует шторм.
– Обойди его, – приказал Сид.
– Повсюду темный туман.
– Тогда выбери наиболее вероятный темный путь!
Я прокричала сквозь мглу:
– Добро есть зло, да, Сиди?
– Верно, детка, – ответил он. – Это наш единственный закон.
Полночь в зеркальном мире
[147]Когда часы внизу начали отбивать полуночные двенадцать ударов, Жиль Нефандор
[148] мельком взглянул в одно из двух зеркал, мимо которых проходил каждую ночь с регулярностью часового механизма, спускаясь от расположенного на крыше телескопа к роялю и шахматной доске, ожидавшим его в гостиной.
Увиденное в зеркале заставило его замереть, моргнуть и широко раскрыть глаза.
Он стоял двумя ступеньками выше средней лестничной площадки, которая освещалась люстрой из кованого железа с горящими и уже отжившими свое лампочками. Люстра раскачивалась под порывами холодного ветра, что прорывался через разбитое окно, прикрытое свинцовой решеткой с ромбовидными ячейками. Раскачивалась, как маятник – куда более громоздкий, чем маятник высоких стенных часов, безостановочно звеневших внизу. Жиль стоял и смотрел в зеркало, ясно ощущая опасность.
Дело в том, что позади него находилось другое зеркало, Жиль видел не одно, а много своих отражений, каждое из которых было меньше и тусклее предыдущего, – полураскрытая колода отражений, уходящая в бесконечность. На сумрачном зеркальном фоне каждого из них, за исключением восьмого, виднелось только горбоносое лицо Жиля, или, по крайней мере, его очертания, размером от натурального до однодюймового; из-под короны гладких черных с проседью волос на Жиля сосредоточенно глядели его же глаза.
Но на восьмом отражении его волосы дико разметались в стороны, лицо позеленело, рот приоткрылся, а глаза округлились от ужаса.
К тому же он был не один. Тонкая черная фигура положила черную ленту руки на плечо его отражения. Жиль видел только общие очертания – остальное скрывалось под отражением позолоченной рамы, – но фигура явно была тонкой.
Ужас на лице этого восьмого отражения был настолько пронзительным, настолько отчетливо говорил об удушении, что Жиль обеими руками схватился за шею.
Все остальные отражения, от почти полноразмерного до лилипутского, повторили этот внезапный жест… за исключением восьмого.
Одиннадцатый полночный удар отозвался металлическим эхом. Качнувшись под напором особенно сильного порыва ветра, люстра оказалась еще ближе к Жюлю, ее крючковатые черные пальцы нависли над его плечами, он невольно отпрянул и лишь потом опознал знакомый предмет. Следовало бы перевесить ее повыше, чтобы случайно не задеть головой, а еще нужно было починить окно, но Жюль никак не мог найти мастера, умеющего работать с наборным стеклом, и забывал о люстре, как только стихал ветер, так что в конце концов перестал беспокоиться и о том и о другом.
Прозвенел двенадцатый удар.
В следующее мгновение Жиль опять посмотрел в зеркало, но все странности исчезли. Восьмое отражение ничем не отличалось от прочих. Все были совершенно одинаковыми, даже самые мелкие и тусклые, терявшиеся в туманной зеркальной глубине. Не осталось и намека на черную фигуру, хотя Жиль всматривался в свои отражения, пока все не поплыло перед глазами.
Он спустился вниз, выбрав момент, когда люстра качнулась в сторону от него. Сел за свой «Стейнвей» и до рассвета играл сонаты и прелюдии Скрябина, борясь с ветром, пока тот не признал поражение, затем анализировал партии с недавнего российского турнира – и наконец угнетающий дневной свет отправил его в постель. Время от времени он вспоминал о том, что видел в зеркале, и все больше склонялся к выводу, что искаженное отражение было просто оптической иллюзией. Когда это произошло, его глаза уже устали от наблюдения за ночным небом. По лестнице метались тени от раскачивавшейся люстры, узкий черный шарф развевался на ветру – черная фигура могла оказаться отражением его собственной одежды. А то, что непонятные вещи творились только с восьмым отражением, легко объяснялось дефектом зеркала. Раз уж на то пошло, странное выражение его лица могло быть вызвано обычным темным пятном на амальгаме. Как и весь этот просторный дом – как и он сам, – зеркало постепенно приходило в негодность.
