«И ваша мать – так высока, бледна, глаза ее, казалось, говорили… Завидовал старик Гандольфи мне: такую красоту заполучить!»
Роберт Браунинг и Элизабет Баррет и их великая любовь…
Моника и я и наша так и не случившаяся любовь…
У Моники глаза тоже говорили. И она тоже была высокой, стройной и гордой…
Может, если бы мне хватило характера или хотя бы сил, я бы нашел, кого полюбить после нее – новую планету, новую девушку! – и не хранил бы бессмысленную верность старой любви, не обхаживал бы одиночество, увязнув в силках полусна, жизни-в-смерти на Марсе…
«Глухою ночью, час за долгим часом, все вопрошаю: „Жив я или мертв?“»
Но для меня потеря Моники связана – да так, что не развязать, – с крахом Земли, с моей ненавистью к тому, во что Терра превратила себя в своей гордыне, замешенной на деньгах, власти и успехе (что коммунисты, что капиталисты – один черт), с напрасной атомной войной, разгоревшейся аккурат тогда, когда решили, что опасности нет, что все улажено, как думали перед войной 1914 года. Все население Земли она, разумеется, не уничтожила, только треть, но уничтожила мою веру в человеческую сущность – боюсь, в Божественную тоже – и Монику…
«Почить и нам придется вслед за ней, тогда узнаете, что мир есть сон».
Сон? Может статься, нам нужен новый Браунинг, чтобы явить всем события современной истории, уже преодолевшие Ниагару прошлого, снова отыскать их, словно иголки в стоге сена, словно атомы, захваченные воронкой, и запечатлеть с филигранной точностью полеты к звездам и посадки на чужие планеты, как тот Браунинг сделал со знаменательными событиями эпохи Возрождения.
«И все же… неужто мир (Марс? Терра?) – только сон? Может, так и есть. И подчас дурной сон, это уж точно!» – сказал я себе, рывком собирая в кучу разбредшиеся мысли и возвращая их к флаеру и неизменно розовой пустыне под маленьким солнцем.
Вроде бы ничего не проглядел – пока одна часть сознания барахталась в фантазиях и воспоминаниях, другая прилежно наблюдала за всем и присматривала за приборами.
Но ощущения стали еще более жуткими, чем прежде. Тишина теперь звенела, отдавая медью, будто мощный звон колоколов только отзвучал или должен был вот-вот раздаться. От маленького солнца, которое должно было скоро зайти за моей спиной, приглашая на сцену марсианскую ночь и каких-то там марсианских созданий, теперь веяло угрозой. Розовая равнина обернулась чем-то зловещим. И я на мгновение почувствовал уверенность в том, что стоит мне заглянуть внутрь зеленого скафандра, как я непременно увижу темного призрака, тоньше любого колеопта, а то и физиономию цвета высохшей кости с бесплотной ухмылкой – Короля Ужасов.
«Как у ткача челнок, мелькают годы: сойдет в могилу человек, и где он?»
А ведь знаете, странное и сверхъестественное не испарилось вдруг, стоило миру стать слишком людным, умным, техническим. Человек отправился вовне – на Луну, на Марс, на спутники Юпитера, в черную чащу космоса с чудовищно длинными переходами и непостижимо далекими иллюминаторами звезд. Вовне, в царство неизвестного, где раз в два часа все еще случается неожиданное, а раз в два дня – невозможное…
В это самое мгновение я увидел перед собой невозможное – высотой в четыреста футов, окутанное серым кружевом пустыни.
Одна часть моего сознания на секунды, растянувшиеся до минут, оцепенела, центральное зрение беспомощно созерцало раздваивавшуюся вверху невероятность с неясным намеком на радугу, застрявшую в сером кружеве, а другая часть сознания и периферическое зрение быстрым, плавным, нереально-скользящим движением посадили мой флаер в розовую пыль. Я слегка коснулся рычага управления, и стены кабины по обе стороны от сиденья пилота бесшумно опустились. Я сделал шаг вниз, преодолевая слабую, словно пригрезившуюся марсианскую гравитацию, ступил на мягкую темно-персиковую поверхность и замер, уставившись на чудо. Первая, оцепеневшая часть моего сознания наконец ожила.
Сомнений в том, как назвать увиденное, быть не могло, поскольку я смотрел на это изображение в записи не далее как пять часов назад. Это был западный фасад Шартрского собора, шедевра готической архитектуры с его двумя башнями – южной, Clocher Vieux
[152], увенчанной незамысловатым шпилем двенадцатого века, и северной, между которыми располагалось огромное окно-роза, диаметром в пятьдесят футов; под окном находились обильно украшенные скульптурами три арки западных порталов.
Сейчас первая часть моего сознания металась от одной теории к другой в попытке объяснить эту фантасмагорию, отскакивая от них так стремительно, словно они были магнитными полюсами.
Те картинки с пленки вызвали у меня галлюцинации. Да, возможно, мир – это сон. Всегда подыщется какое-нибудь объяснение, вот только проку с него никогда никакого нет.
К моему лицевому щитку словно приклеилась прозрачная картинка – вид собора. Я потряс шлемом. Ничего не изменилось.
Я видел мираж, который перенесся на пятьдесят миллионов миль в пространстве… да еще и на несколько лет во времени: Шартрский собор исчез во взрыве парижской бомбы, лишь немного не долетевшей до Ле-Мана, так же как часовня Рокфеллера сгинула во взрыве мичиганской бомбы, а церковь Святой Пракседы – во взрыве римской.
Это сооружение, подражавшее другой постройке, было возведено колеоптероидами при помощи телепатии: они взяли зрительные воспоминания о Шартрском соборе, хранившиеся в памяти какого-то человека. Но большинство мыслекартинок даже близко не обладают подобной точностью, и я никогда не слышал, чтобы колеопты воспроизводили витражи, хотя они строят шпилевидные гнезда высотой в полтысячи футов.
Все это было одной из тех искусных гипноловушек, которые, как всегда заявляли воинствующие патриоты Марса, расставляют для нас колеопты. Ну да, а Вселенная от начала до конца создана демонами, исключительно для того, чтобы обмануть меня – и, возможно, Адольфа Гитлера, – как некогда допускал Декарт. «Уймись давай!»
Они перенесли Голливуд на Марс, как до этого переносили его в Мексику, Испанию, Египет и Конго, чтобы сократить расходы, и как раз закончили снимать средневековую эпопею – наверняка «Горбуна из Нотр-Дама», – в которой скудоумный продюсер заменил парижский Нотр-Дам шартрским
[153], потому что его ведущей любовнице он приглянулся больше, а публика все равно не отличит один от другого. Ну да, и, поди, наняли за гроши тучу черных колеоптов – изображать монахов, обрядив их в сутаны и маски с человеческими лицами. Да и почему бы колеопту не сыграть Квазимодо? Расовым отношениям такое только на пользу. «Не выискивай смешное в невероятном!»
Или же они проводили экскурсию по Марсу для последнего спятившего президента La Belle France, прекрасной Франции, – хотели успокоить его нервишки – и установили бутафорский Шартрский собор – один только западный фасад, чтобы уважить француза, как русские возводили картонные деревни, чтобы впечатлить жену Петра III, немку. Даешь Четвертую республику на четвертой планете! «Э нет, не впадай в истерику. Он и вправду здесь».
