– Мои предки тожжже пришшшли на «Прорыв» ссс «Луноворота», – прошипел Ким. – Прабабушшка. Научччила меня чччиссслам для «Прорыва». Радиуссс от цццентра Луны – две тысссячи пятьсссот миль. Период – шшшесссть часссов. Это короткие сссутки. Лунник – это время, ззза которое Ззземля проххходит череззз сссозззвездие, и всссе оссстальное.
– Видишь, Спар, ты единственный, кто помнит все, не впав в пессимизм, – сказал Док. – Ты должен взять ответственность на себя. Это все твое, Спар.
Спару оставалось только согласиться.
В тот год, навещая в Нью-Йорке сына, профессора истории и социологии в муниципальном университете, я испытал нечто очень необычное. В плохие моменты жизни, а я не так уж часто для человека моего возраста их переживаю, я склонен с недоверием относиться к абсолютным границам во времени и в пространстве, являющимся нашей единственной защитой от хаоса, и страшусь, что мой ум – нет, пожалуй, все мое личное существование в любой момент и без всякого предупреждения мощным порывом космического ветра может быть перенесено в совершенно иную точку мира бесчисленных возможностей. Или, скорее, просто в другую вселенную. И чтобы соответствовать ей, моя личность должна будет измениться.
В хорошие моменты, которых все же пока больше, мне кажется, что тот в высшей степени встревоживший меня опыт был всего лишь одним из очень ярких снов наяву, которым пожилые люди становятся особенно подвержены. Обычно это сны о прошлом, где в судьбоносный момент человек делает гораздо более смелый выбор, чем сделал в действительности, или, что важнее, более разумное, благородное и смелое решение принимает весь мир, что в будущем приводит к совершенно не тому результату, что известен нам. По мере того как человек стареет, его все чаще ослепляют лучезарные видения того, «как все могло бы быть».
В подтверждение такой трактовки должен сказать, что встревожившие меня переживания были устроены именно как сон: внезапная вспышка – переход в другую реальность, затем более длительная фаза, в ходе которой я полностью принял изменившийся мир, наслаждался им, желая, несмотря на охватывавшую меня порой неуютную дрожь, вечно купаться в его золотом сиянии, и наконец ужас, о нем я даже не хочу говорить, пока не придет время рассказать подробно.
Однако, повторяю, иногда я искренне верю, что случившееся на Манхэттене в одном всем известном здании было не сном, а реальностью и что мне действительно довелось поплавать по другому рукаву реки времен.
И наконец, я должен обратить ваше внимание на то, что рассказывать эту историю буду, глядя на нее из дня сегодняшнего. Сейчас мне известны многие обстоятельства, о которых я не знал тогда и которые теперь вольно или невольно принимаю в расчет.
Когда это со мной случилось, я пребывал в уверенности, что оно действительно случилось, что было вполне реально, что мгновение следовало за мгновением самым естественным образом. Ничто не вызывало у меня вопросов.
Что до того, почему это случилось со мной и какой именно механизм тут сработал, – что ж, наверное, у каждого человека бывают в жизни редкие моменты очень высокой чувствительности или, точнее сказать, уязвимости, когда его может вынести за пределы реального существования, а потом – по закону, который я называю «законом сохранения реальности», – вернуть обратно.
Я шел по Бродвею, где-то в районе 34-й улицы. День был бодряще-прохладный, солнечный, несмотря на смог, и я вдруг пошел быстрее, чем хожу обычно. Ноги мои убежали куда-то вперед, плечи отклонились назад, я глубоко дышал, не обращая внимания на едкий дым, щекотавший ноздри. Автомобили вокруг рычали, визжали, время от времени издавали нечто похожее на пулеметные очереди. Пешеходы передвигались торопливой крысиной пробежкой, свойственной обитателям всех крупных американских городов, но особенно ярко выраженной у ньюйоркцев. Меня радовало и это. Я даже улыбнулся, глядя, как оборванный бродяга и седовласая дама в мехах с одинаково независимым видом лавируют среди машин, переходя через улицу. Такое хладнокровие и приобретенное ежедневными тренировками мастерство встретишь разве что в крупнейших мегаполисах.
Именно тогда я вдруг заметил широкую тень, что пролегла через улицу прямо передо мной. Предмет, отбрасывающий тень, не мог быть облаком – он не менял конфигурации и не двигался. Я высоко запрокинул голову – настоящий деревенщина, этакий Ганс-ротозей
[162].
Взгляду пришлось вскарабкаться на головокружительную высоту ста двух этажей самого высокого здания в мире – Эмпайр-стейт-билдинга. Перед мысленным взором тут же возникла картина: огромная обезьяна взбирается наверх, прижимая к себе прелестную девушку. Ну да, конечно, эта чудесная американская история про Кинг-Конга, или, как его называют в Швеции, Конг-Кинга.
А потом взгляд мой поднялся еще выше, к вершине мощной мачты высотой двести двадцать два фута, – к ней и был направлен нос громадного, умопомрачительно прекрасного обтекаемого серебристого объекта, чью тень я заметил несколькими секундами ранее.
Теперь самое важное: в тот момент я ни капли не удивился тому, что увидел. Я сразу понял, что это носовой отсек германского цеппелина «Оствальд», названного в честь великого немецкого ученого, пионера нового раздела физической химии – электрохимии. «Оствальд» – король пассажирских авиаперевозок. Из подобных ему цеппелинов составлен мощный воздушный флот, курсирующий между Берлином, Баден-Баденом и Бремерхавеном. Несравненная «Мирная армада». Лайнеры носят имена знаменитейших немецких ученых – Маха, Нернста, Гумбольдта, Фрица Габера. Встречаются и иностранные имена – француза Антуана Анри Беккереля, американца Эдисона, польки Склодовской, американо-поляка Томаса Склодовского-Эдисона и даже еврея Эйнштейна! Великая и благородная флотилия, в которой я занимаю не последний пост – консультанта по международным продажам. По-немецки я называюсь Fachman – что значит «эксперт», «специалист». В тот момент я почувствовал, как плечи с гордостью разворачиваются при мысли о национальном богатстве der Vaterland
[163].
Мне не надо было напрягаться и припоминать, чтобы сразу сказать, что длина «Оствальда» – более половины высоты Эмпайр-стейт-билдинга, считая вместе с высотой причальной мачты, достаточно мощной, чтобы держать на себе подъемник. И в который раз мое сердце наполнилось гордостью от мысли, что берлинская Zeppelinturm, причальная мачта для дирижаблей, всего лишь на несколько ярдов ниже. Германии, напомнил я себе, не нужно гнаться за рекордами – ее потрясающие научно-технические достижения говорят сами за себя.
Все это я успел подумать меньше чем за секунду, нимало не замедлив ходьбы. Уже опустив голову, я жизнерадостно замурлыкал себе под нос: «Deutschland, Deutschland über Alles»
[164]. Бродвей за то время, пока я смотрел вверх, чудесным образом преобразился, хотя в тот момент это показалось мне совершенно естественным, как и спокойное присутствие в вышине громады «Оствальда», огромного эллипса, удерживаемого в воздухе гелием. Серебристые грузовики, автобусы, частные автомобили, работавшие на электричестве, ровно и спокойно урчали вокруг меня, проносились мимо с той же скоростью, с какой проносились несколько мгновений назад шумные, вонючие, дергающиеся, накачанные бензином уродцы. Хотя, пожалуй, о них я уже успел позабыть. Я любовался тем, как сияющий электромобиль мягко ныряет под широкую серебристую арку станции быстрой замены аккумуляторов. Другие выныривали из-под соседней арки, чтобы спокойно влиться в волшебный поток бесшумно скользящих машин. Я дышал чистым и свежим, без всякого намека на смог, воздухом.
