Так или иначе, у нас были свои мечты и идеалы, а также ощущение своего отличия от остальных, и можете себе представить, как мы впитывали чепуху, которую скармливал нам Франсуа, про особую породу забытых или тайных аристократов, будто мы были представителями некоей скрытой сверхкультуры – слэны, могли бы сказать вы, вспомнив вышедший несколькими годами позже роман Ван Вогта, слэны без усиков!
[184] (Некоторые из нас увлекались фантастикой. Хорошо помню, как увидел в книжном киоске первый выпуск «Удивительных историй» – и стащил его! – пятьдесят лет назад.)
Однажды Франсуа сказал буквально следующее: «В любой мифологии встречаются рассказы о том, как боги нисходят на землю, чтобы возлечь с избранными дочерями рода человеческого. Их семя спускается с небес. Так вот, мы все родились приблизительно в одно и то же время, правильно?»
А затем, почти тогда же, произошло событие, которое до сих пор кажется мне скандальным и шокирующим. Франсуа Бруссар был арестован в небольшом городке к западу от Чикаго по обвинению в сексуальном насилии над юношей-автостопщиком. (Я ведь уже упомянул о движении за освобождение геев, правильно? Так вот, все, что я говорил о контрасте между теми временами и сегодняшним днем, относится и к этому тоже.) Хэл и Чарльз смело отправились туда и добились освобождения под залог. К своему стыду, я уклонился от выполнения этого дружеского долга, хотя и внес некоторую сумму. И вот результат: почти сразу же после освобождения, не повидавшись ни с кем из нас, Франсуа сбежал – просто исчез, сказав перед этим ошеломленному Чарльзу: «Жаль разочаровывать тебя, но я, разумеется, виновен. Просто не мог сопротивляться этому созданию. Я по ошибке принял его за одного из нас – возможно, за императорского пажа». С этим несуразным и легкомысленным ответом закончился чикагский период нашего с Бруссаром знакомства; все мы испытывали смешанные чувства.
Однако по прошествии многих месяцев, а потом и лет, мы старались вспоминать о нем только приятное и забыть все остальное – и сомневаюсь, что мы так упорно поддерживали бы связь друг с другом, если бы не Франсуа, хотя он не подавал о себе вестей. Хэл женился на Маргарет, и писательско-издательские дела завели его в Нью-Йорк, а я вместе с Нарси, которая стала моей женой, отправился в Лос-Анджелес и пустынное высокогорье поблизости от него, где увлекся полевой астрономией. Остальные тоже как-то устроились в жизни, разлетевшись кто куда, при этом не теряя друг друга из вида благодаря встречам выпускников и общим интересам, но в первую очередь – переписке, этому умирающему искусству.
Первой, кто снова наткнулся на Франсуа, была Элизабет: это случилось около 1950 года в Аризоне, где он жил на ранчо, в доме с кучей пристроек, полном мексиканских безделушек (он выхлопотал себе двойное гражданство) и в окружении весьма состоятельных приятелей, людей искусства и оккультистов. Он и сам выглядел вполне преуспевающим, как сообщила она, и в следующие два года каждый из нас навестил его хотя бы однажды (по сороковой федеральной трассе, бывшей шестьдесят шестой, путешествуют очень часто). Уверен, у них с Элизабет потом что-то было – она всегда считалась самой красивой из наших леди (или надо сказать «из женщин нашего товарищества»?) и, возможно, лучше всех сохранила молодость (не считая Нарси!), хотя все они оставались по-девичьи стройными (вероятно, общая генетическая линия? – сейчас я задумываюсь об этом чаще, чем когда-либо).
Визитами дело не ограничилось. После того как его отыскали, Франсуа, ко всеобщему удивлению, принялся посылать нам записки, а временами и длинные письма, и вскоре старая магия снова заработала. Многое случилось за это время – Великая депрессия, фашизм, Вторая мировая война, Хиросима, а потом началась эпоха Маккарти с ее подозрительностью, покаяниями, охотой на ведьм и постоянным страхом… но мы пережили ее сравнительно легко. Я начал думать о нас как о Беспечных – в двойном значении, поскольку мы не пеклись ни о какой великой цели, но нас и не упекли в психушку, как многих наших знакомых и просто современников, хотя каждый пережил и тяжелые неврозы, и кризис среднего возраста. Под магнетическим влиянием Франсуа мы, и я вместе со всеми, снова стали ощущать себя аристократами, но не скрытыми и затерянными, а скорее изгнанными и ссыльными, оказавшимися в стороне от жизни, посвященными в тайну, которую сами не вполне понимали, но все же надеялись раскрыть в будущем. Однажды кто-то сказал мне: «Лучше прожить долгую жизнь, Фред».
Я три или четыре раза навещал Франсуа в его пустыне. Дважды со мной была Нарси – ей всегда нравился стиль Франсуа, его нарочитые, слегка комичные великосветские манеры. В один из моих приездов мы несколько часов наблюдали за звездами – у него был четырехдюймовый рефлектор с экваториальной монтировкой
[185]. Франсуа признался мне в своем особом интересе к сектору Гидры, но не смог объяснить причин, если не считать постоянного желания смотреть в ту сторону, особенно в минуты задумчивости. «Как будто там находится нечто невидимое, но очень важное для меня», – с усмешкой добавил он.
Затем сказал: «Может быть, именно его одиночество заставляет меня думать об Альфарде – изолированной, заключенной в тюрьму звезде. Понимаешь, одиночество – это всегда тюрьма, как и настоящая свобода. Только ты один, решивший довести дело до конца, и никто не поможет тебе. Рабство намного удобней».
Еще ему пришлось признаться, что первоначально вызывавшая его интерес точка находилась не в Гидре, а в мало кому интересном созвездии Чаши, к юго-востоку от Девы, проявлявшем признаки смещения на запад, к Малому Псу, к самой яркой его звезде – Проциону, и еще дальше – к Раку. «Человеческий разум очень капризен, – сказал Франсуа. – Или, если угодно, загадочен. Какую бы стену рассуждений ты ни построил, иррациональное пробьется сквозь нее».
Он по-прежнему отвечал на вопросы, зарабатывая этим на жизнь, только на получение ответа требовалось уже двенадцать часов. Худое лицо, теперь чисто выбритое, выглядело осунувшимся, между бровей от напряженной умственной работы прорезались вертикальные морщины. Волосы длиной до плеч оставались такими же шелковистыми, но в них появились седые пряди. Он был немного похож на индийского мистика.
Мы начали в какой-то мере доверять ему, и тут он собрал вещички и снова исчез – на этот раз (как мы выяснили позже), чтобы избежать ареста за незаконный ввоз марихуаны. Вряд ли он направился в Мексику, где его тоже разыскивали. Похоже, он одним из первых понял, что там стали так же строго смотреть на подобные вещи – возможно, под влиянием Северного колосса.
Прошло еще двадцать лет, наступил, вернее, приполз со скрипом 1970 год, и значительная часть из нас вдруг очутилась в Сан-Франциско – или Фриско, как мне больше нравится его называть, к возмущению поджимающих губы его старых обитателей-ворчунов, но, несомненно, при полном одобрении древних духов этого города, забияк вроде Джека Лондона и сэра Фрэнсиса Дрейка. Хэл и Маргарет приехали сюда из Нью-Йорка, спасаясь от гор неубранного мусора и миазмов восточного промышленного района, от которых почернело все небо. Мы с Нарси (это сокращение от «Нарцисс») сбежали из Лос-Анджелеса, от зеленого смога, поднимавшегося к стратосфере и дотянувшегося даже до Высокой пустыни. Собралось больше половины нашей компании, со всех концов страны, словно нас привлек беззвучный трубный зов или притянул некий магнетизм, наподобие того, что приковывал взгляд Франсуа к Одинокой звезде.
