Но потом из маленькой книжки Вилли Лея
[188], выпущенной издательством «Макгроу-Хилл» в 1969 году, мы наконец выяснили, что перигелий кометы Галлея – точка наибольшего приближения к Солнцу – находится в Водолее. Значит, афелий нужно было искать в противоположном знаке зодиака – во Льве.
– Но это не может быть Лев, – негромко сказал я, – потому что угол наклона кометы Галлея к эклиптике равен почти восемнадцати градусам… она подлетает к Солнцу снизу – с юга от плоскости планет. Восемнадцать градусов к югу от Льва – куда это нас приведет?
Это привело нас, как быстро показала карта звездного неба, в созвездие Гидры рядом с Альфардом, Одинокой звездой. Мы с Хэлом надолго погрузились в потрясенное молчание, а тем временем мой мозг автоматически отметил, что даже медленное смещение точки, заинтересовавшей Франсуа, от южной части Девы к Альфарду, в направлении Рака, полностью совпадает с обратной орбитой кометы Галлея. Та движется по такой длинной и узкой эллиптической дорожке, что все время остается в одном квадранте относительно Земли, за исключением тех месяцев, когда облетает Солнце.
Но я буду вечно благодарен маленькой книжке Лея, указавшей мне путь, хотя в ней и обнаружилась грубая ошибка: как утверждается на странице сто двадцать два, время задержки радиосигнала до Сатурна составляет тринадцать с половиной часов, а на самом деле – примерно один час двадцать пять минут. Вероятно, в ходе вычислений запятая в десятичной дроби сдвинулась вправо. Но факт запаздывания сигнала был очень важен для следующего вопроса, который я задал, как только мы с Хэлом снова обрели способность говорить.
– Теперь понимаешь, почему Франсуа требовалось двенадцать часов для получения ответов в пятидесятом году? – спросил я, чувствуя, как подрагивает мой голос. – Так вот, комета Галлея была в афелии в сорок восьмом. Двенадцать часов – время, необходимое, чтобы принять сигнал с Плутона или с его орбиты: шесть часов туда и шесть обратно, со скоростью света. То же самое с десятью часами для ответа в тридцатом и семидесятом годах.
– Или, может быть, телепатические сигналы тоже идут со скоростью света, – тихо ответил Хэл. Затем затряс головой, словно пытался ее прочистить, и резко заявил: – Но это же нелепо! Ты сознаешь, что мы тем самым допускаем, будто комета Галлея – это своего рода космический корабль, целый мир в космосе, живой, высокоцивилизованный и компьютеризованный… И возможно, память об этом медленно возвращается к людям каждый раз, когда комета приближается к Солнцу?
– Или космическое кладбище, – вставил я, нервно смеясь, чуть ли не хихикая. – Группа из пяти мавзолеев, образующая ядро кометы… хотя это невозможно разглядеть ни в какой телескоп – когда комета приближается к Солнцу, она окружена оболочкой из нагретых газов и пыли. Помнишь, что сказал однажды Франсуа о призраках компьютеров? Почему в захоронениях межзвездной империи не могут быть погребены компьютеры или их изображения? И одному Богу известно, что еще. Как египтяне клали в гробницы изображения слуг и орудий труда, даже не подозревая, что бородатый метеор, призраком пролетавший по небу душными иссиня-черными египетскими ночами каждые семьдесят шесть лет, – это еще один склеп. Вспомни о космическом сне Франсуа. Очень яркая звезда в нем точно подходит под описание Солнца, увиденного с орбиты Плутона. А все газы и пыль на таком расстоянии должны вмерзнуть в поверхность пяти многоугольников, не образуя оболочки, мешающей их рассмотреть.
– Но это всего лишь сон! – запротестовал Хэл. – Фред, из сказанного тобой следует, что там существует древняя кометарная цивилизация и все мы в каком-то смысле ее дети.
– Хвост кометы Галлея коснулся Земли в тысяча девятьсот десятом году. Давай проверим точную дату, – нетерпеливо предложил я.
Это мы установили быстро: 19 мая 1910 года.
– За девять месяцев до рождения Франсуа, день в день, – потрясенно произнес я. – Хэл, помнишь, что он говорил про семя богов – или царей межзвездной империи, – плывущее среди звезд?
– Точно так же, как Марк Твен (может быть, и старина Француз Пит тоже) родился в тысяча восемьсот тридцать четвертом году, во время позапрошлого приближения кометы Галлея, а умер в тысяча девятьсот десятом году, – подхватил Хэл, чье воображение разыгралось не меньше моего. – И вспомни две его странные последние книги: «Таинственный незнакомец», о человеке откуда-то извне, и «Путешествие капитана Стормфилда в рай» – на комете! Или опубликованный после его смерти рассказ «Возлюбленная из страны снов», о пронесенной через всю жизнь любви к пятнадцатилетней девушке… Фред, там было предположение о какой-то странной форме перевоплощения или передачи знаний…
Не хочу писать подробно обо всех диких идеях, которые мы с Хэлом выдвигали прошлой ночью. Все они были достаточно очевидными, мучительно безумными и крайне нелепыми, и только время может подтвердить их или опровергнуть. О, как бы я хотел знать, где сейчас Франсуа, чем занят его сын и будет ли запущен тот зонд, что должен облететь вокруг Юпитера!
Я остался с тем, что есть: знает об этом Франсуа Бруссар или нет, но он (а также Хэл, я и каждый из нас, пусть и в меньшей степени) всю жизнь был загадочным образом связан с кометой Галлея, ныряющей за Солнце на орбите Венеры со скоростью тридцать четыре мили в секунду или плывущей по внешнему краю своей длинной, узкой эллиптической дорожки не быстрее, чем Луна каждый месяц оборачивается вокруг Земли.
Что же до всего остального… это станет известно только через десять лет.
Вместо эпилога
Человек, породнившийся с пространством и временем
[189]Старина Гай Мэннинг был влюблен в пространство и время всю жизнь, а не только в последние месяцы перед своим загадочным, но удивительно малоэффектным исчезновением. Он не посвящал им стихи, хотя временами говорил о них весьма поэтично, и эта любовь не сделала его профессиональным физиком или астрономом (хотя звезды дают самые яркие примеры расстояния и крайне полезны для измерения времени). Нет, в общем и целом эта привязанность принимала довольно непритязательные формы, а с тех пор как умерла его жена (детей у них не было) и он оставил скромную редакторскую работу, ради которой вынужден был жить в большом городе на съемной квартире, и вовсе приобрела скучные черты многолетнего брака. Эта привязанность или, скорее, преданность всю жизнь поддерживала в нем интерес к науке и научной фантастике, заставляла задумчиво смотреть вдаль и под конец привела к одержимости малыми числами и вычислениями (то есть простейшими способами измерения как пространства, так и времени).
И все же эта скромная, скучная, почти метафизическая любовь была совершенно очевидна для немногих оставшихся у него друзей, и после его сверхъестественного исчезновения никого из них не испугала фантастическая догадка о том, что старина Гай каким-то образом растворился в пространстве и во времени, «породнился» – в том смысле, что стал с ними единым целым.
