– Его никогда не интересовали цифровые часы, – заметил доктор Льюисон. – Особенно такие, на которых не видно ничего, кроме пустого черного экрана, пока не нажмешь кнопку. Меня, к слову сказать, тоже. Он предпочитал самые простые часы: прямые черные цифры через равные промежутки, минутные деления на внешней окружности и три стрелки.
– Я знаю, – согласилась Джоан Майлз. – Как он говорил, так можно заглянуть в лицо времени, оценить его выражение и понять, что оно замышляет.
Джек Пенроуз поднял глаза, что-то вспоминая, потом начал:
– Однажды он пересказал мне один из своих снов. Он стоял на абсолютно плоской равнине, покрытой мелким серебристым песком. Освещение было самым обычным, но он понимал, что находится в пустыне. Он ощущал спиной инфракрасные лучи чрезвычайно горячего солнца, периодически обжигавшие его сквозь тонкий облачный покров. При каждом тепловом ударе плотно утоптанный песок под ногами начинал быстро дрожать, как при землетрясении, – примерно шесть упругих толчков на один удар сердца. Вокруг был туман, который медленно поднимался вверх. Поначалу он не увидел ничего, кроме серебристой, мелко вздрагивающей равнины, которая уходила в бесконечность по всем направлениям. Он почувствовал жуткое одиночество. Туман продолжал рассеиваться, и вот впереди – примерно в двух милях, по его подсчетам, – показалась широкая квадратная башня. На самом деле она напоминала форт. Он различил два темных, довольно тонких крыла, выступавшие из башни на многие мили, – подвесить их таким образом казалось совершенно невыполнимой задачей. Он едва разглядел вдали край одного из крыльев. Затем перевел взгляд на второе крыло, более длинное, продолжил наблюдать, и ему показалось, что оно очень медленно приближается к нему, плывя над серебряным песком. Туман поднялся еще выше, и он заметил тень, быстро бежавшую по равнине в его сторону. Он поднял голову и увидел третье крыло, выше двух других, которое рассекало туманный воздух, словно огромная вращающаяся коса. Он посмотрел на свои часы, чтобы определить скорость косы, но увидел секундную стрелку, которая быстро ползла по серебряному циферблату, и сообразил, где находится.
– Под стеклом наручных часов, – услышала Джоан собственный голос. – Это ведь от их тиканья дрожал песок? А когда туман совсем рассеялся? Что было снаружи? Он что-нибудь рассмотрел?
– Он проснулся оттого, что ремешок часов слишком сильно сдавил запястье. Забыл снять часы вечером. Он сказал, что с возрастом начинаешь ощущать это трудноуловимое давление.
Глаза Джека слегка округлились, а потом он нахмурился – словно сказанное вызвало другое воспоминание, разобраться с которым будет намного труднее.
– Наручные часы тикают пять раз в секунду, – заметил доктор Льюисон. – Хотя теперь мне тяжело об этом слышать. Его мания все подсчитывать, его увлечение малыми числами… Знаете, Гай где-то подцепил привычку сортировать монеты по стоимости и рассовывать по разным карманам. И вдобавок завел обычай пересчитывать их на ощупь.
– Проверка тактильной активности, – едко вставил Саркандер. – Так старики подбадривают себя, заполняя пустоту жизни мелкими задачами, защищаясь от неприятных мыслей о том, что к ним приближается.
– У него была еще одна привычка, связанная с числами и со счетом, – продолжил гнуть свое доктор Льюисон. – По его словам, он где-то слышал или читал, что каждому человеку присуща своя, особая манера доставать спички из коробка. Это вдохновило его на эксперименты: собираясь раскуривать трубку, он доставал спички разными способами – вторую в каждом ряду, потом третью, потом спереди, сзади, сбоку, из середины. Как-то раз он сказал мне, что назначает каждой спичке определенную цену, в зависимости от ее положения, и старается вынимать их из коробка так, чтобы две стороны оставались несимметричными, но равноценными.
– Если кто-нибудь обратит внимание на его манеру, то решит, что коробок побывал у десяти разных людей, – вмешался Джек, радуясь возможности хоть чему-нибудь улыбнуться.
– Мне он тоже об этом говорил, – сказала Джоан Майлз. – Постепенно он начал думать о спичках как об актерах на сцене, декорации которой скрыты спичечным коробком. Фокус состоит в том, чтобы, вынимая их, сохранять равновесие сцены. Правда, все это заметно, когда спичек становится мало.
Саркандер бестактно пожал плечами, показывая, что́ он думает об этих спичечных шарадах.
Доктор Льюисон наклонился вперед:
– Но лучше всего одержимость Гая счетом и его восхищение малыми числами видны в том, что он бросил шахматы ради нард. В этой игре нужно постоянно считать, жонглировать в уме малыми числами, складывая их вновь и вновь, когда обдумываешь свой ход. В определенном смысле самое большое число, с которым вы имеете дело, – это шесть, максимум, что есть на кубике. Он объяснил мне, что, кроме прочего, нарды ближе к реальной жизни, чем шахматы. В шахматах вы ведете игру в идеальной вселенной, знаете обо всех ее силах и законах, управляете половиной фигур. Можно строить далекоидущие, тщательно разработанные планы, и ничто, кроме действий противника, не помешает вам. Но в нардах слепой случай способен изменить картину при каждом ходе, при каждом броске кубика. Нет никакой определенности, только возможности и вероятности. У вас не получится планировать так, как в шахматах. Остается только расставить шашки таким образом, чтобы при удачном броске получить максимальную выгоду, а при неудачном – свести ущерб к минимуму. – Сказав это, доктор заговорил более оживленно: – Прав был Пифагор: все, что может случиться в этом мире, может случиться и с вами, верьте в это. Вы должны просто сражаться за победу или за выживание, когда судьба будет беспрестанно обрушивать на вас удары.
Доктор сделал глубокий вдох и откинулся в кресле.
– Мэннинг рассказывал мне и о другом своем сне, – подхватил Джек Пенроуз. – Он очутился на довольно большой, плоской крыше, показавшейся ему странно знакомой. Ее ограждал парапет высотой чуть ниже пояса. Такой же высоты стена проходила поперек крыши, деля ее на два равных прямоугольника. Пока длился сон, он понял, что на самом деле это два примыкающих друг к другу здания, потому что центральная стена была толще и с трещиной посередине. И когда он перелезал через нее – несколько раз за время сна, стараясь двигаться как можно быстрее, – то всегда опасался, что по другую сторону окажется пустота или же произойдет какая-нибудь резкая перемена. Стояла темная ночь, тяжелые тучи заволокли небо, а пронизывающий ветер то и дело приносил брызги дождя, но проникающего с улицы света хватало, чтобы разглядеть то, что его окружало. Он был одет в темно-серую военную форму – та казалась грубой и неудобной, раздражающей кожу, как и любая форма, – но без всяких знаков отличия. И он был не один. На крыше находилось довольно много людей, все они скорчились под стеной, как и он сам, поодиночке, по двое или небольшими кучками, но их было трудно рассмотреть. За все время сна он ни разу не видел ничьего лица и не сказал никому ни слова, как и они ему, хотя порой останавливался рядом с одним из них или двигался бок о бок, причем оба не глядели друг на друга: тогда у него возникало ощущение спокойствия или хотя бы безопасности. Кажется, все носили такую же невзрачную серую форму, только у некоторых – примерно у половины – она была более светлой. Оказываясь рядом с такими, он уже не чувствовал уверенности. Бо́льшую часть времени они не двигались, но – вероятно, так же, как и он сам, – внимательно наблюдали друг за другом. Иногда кто-нибудь начинал суетливо ползти вдоль стены и внезапно останавливался. Если нужно было перелезть через центральную стену, они перепрыгивали ее со всей возможной быстротой, стараясь не поднимать голову слишком высоко. Неожиданно до него дошло, что эти люди напоминают молодых солдат, которых учат передвигаться по пересеченной местности под огнем противника. Порой его самого охватывало сильнейшее желание делать так же, и он быстро, осторожно, стараясь не высовываться, полз вдоль стены, пока желание не утихало. А потом замирал там, где это произошло, в одиночестве или рядом с другими, но всегда стараясь оказаться как можно ближе к стене. Он говорил, что этот момент напоминал игру в «музыкальные стулья», только без музыки, способной подсказать, когда нужно стартовать, а когда – замирать на месте. Одно лишь внутреннее побуждение отдавало ему эти приказы. Он заметил, что солдаты в светло-серой форме всегда двигались вдоль стены в одном направлении, а сам он вместе с солдатами в темно-серой форме – в противоположном. Когда светлые приближались или проходили мимо, у него обострялось ощущение опасности. И каждый раз, когда светлые начинали движение, особенно когда Мэннинг оставался у стены один, он съеживался и втягивал голову в плечи, с ужасом ожидая, что кто-нибудь из них прыгнет ему на спину или просто коснется его. Однако, если такое и случалось, он не чувствовал ожидаемой боли или потрясения – просто на миг проваливался в темноту, а затем снова появлялся на том месте, откуда началось сновидение, или поблизости от него и продолжал в ужасе ползти и корчиться во влажной, ветреной темноте, без передышки, не считая тех мгновений, когда одетый в такую же форму безликий солдат вставал плечом к плечу с ним. И лишь когда он проделал весь круговой путь и скорчился рядом с другими солдатами в темно-серой форме, а те без всякого предупреждения начали исчезать по двое зараз, до него наконец дошло, что это игра в нарды, в которой вместо шашек используют живых, чувствующих людей. И пока он дожидался непредсказуемого момента выхода из игры – или, если угодно, исчезновения, – в нем начали подниматься страх и ощущение какого-то давления.
