Он ощутил глубокое волнение. Происходившее вокруг него разрасталось, он словно оказался в центре огромной, зловещей, завороженной толпы, заполнившей всю Галактику. Рядом были лица друзей, нетерпеливые и решительные. А в бесконечной дали он увидел – будто звезды изменили во тьме свой узор и сложились в новое созвездие – собственное лицо: бледное, с запавшими, как у черепа, глазницами и неутолимым голодом во взгляде.
– Эффи! Что ты, черт тебя дери, вытворяешь?
От голоса мужа, грубо разрушившего ее состояние – восторг, граничащий с ужасом, – сердце в груди женщины подпрыгнуло испуганной кошкой, хотя благодаря сверхъестественной выдержке, свойственной женскому полу, тело даже не дрогнуло.
«Боже милостивый, – подумала женщина, – он не должен ее увидеть. Она так красива, а он всегда убивает красоту».
– Просто смотрю на луну, – безучастно отозвалась женщина. – Она зеленая.
«Он не должен ее увидеть, не должен». А теперь, если повезет, и не увидит. Лицо, казалось, тоже услышало и почувствовало угрозу в голосе – и теперь отдалялось от светящегося окна, погружаясь в темноту снаружи, вот только делало это медленно, с неохотой, все еще не утрачивая сходства с ликом фавна, умоляющим, льстивым, искушающим и неимоверно прекрасным.
– Сейчас же закрой ставни, маленькая дурочка, и отойди от окна!
– Зеленая, как пивная бутылка, – продолжила она мечтательно, – зеленая, как изумруды, зеленая, как листья, через которые пробивается солнечный свет, зеленая, как трава, что манит прилечь.
Не в силах удержаться, она произнесла эти последние слова – подарок лицу, пусть оно и не могло ее слышать.
– Эффи!
Зная, что означает этот тон, она устало захлопнула массивные внутренние ставни из свинца и задвинула тяжелые засовы. Усилие, как и всегда, отозвалось болью в пальцах, но он не должен был знать об этом.
– Ты же знаешь, что эти ставни ни в коем случае нельзя трогать! Еще лет пять уж точно!
– Мне всего лишь хотелось посмотреть на луну, – сказала женщина, оборачиваясь, и тотчас все исчезло – и лицо, и ночь, и Луна, и волшебство: она вернулась обратно в обшарпанную, затхлую маленькую конурку, оказавшись лицом к лицу со скучным сердитым человечком. Тогда-то нескончаемый глухой стук вентиляторов системы кондиционирования и потрескивание электрофильтров, улавливавших пыль, снова дошли до ее сознания, словно вгрызающееся жало бормашины.
– «Всего лишь хотелось посмотреть на луну!» – писклявым голосом передразнил он. – Всего лишь хотелось сдохнуть, как маленькая дурочка, чтобы мне пришлось еще больше краснеть за тебя! – А потом грубоватым и профессионально-отстраненным тоном закончил: – Держи, сама себя посчитаешь.
Женщина молча взяла из его руки счетчик Гейгера, который он держал на отлете, дождалась, пока тот не стал тикать мерно, с небольшим отставанием от секундной стрелки часов – реагируя только на космическое излучение и не регистрируя никакой опасности, – и стала водить прибором по своему телу: начала с головы и плеч, перешла к рукам, провела по их обратной стороне. В ее движениях присутствовало что-то странно-чувственное, даром что лицо было серым и оплывшим.
Тиканье оставалось мерным, пока женщина не добралась до талии. Счетчик точно взбесился, защелкав все быстрее и быстрее. Ее муж издал радостный возглас, порывисто шагнул вперед и замер. Женщина вытаращила глаза от испуга, но потом глупо осклабилась, запустила руку в карман замызганного фартука и с виноватым видом выудила оттуда наручные часы.
Мужчина выхватил их из разжатых пальцев жены, увидел радиевый циферблат, замахнулся, словно хотел расколотить часы об пол, но вместо этого аккуратно положил их на стол.
– Вот же идиотка, просто редкостная идиотка, – полуприкрыв глаза, глухо забормотал он себе под нос, сквозь стиснутые зубы.
Женщина слабо передернула плечами, положила счетчик Гейгера на стол, да так и осталась стоять там, ссутулившись.
Мужчина подождал и наконец заговорил, успокоенный собственным монотонным бормотанием.
– Надеюсь, ты все еще сознаешь, в каком мире живешь? – тихо спросил он.
Она медленно кивнула, вперив взгляд в пустоту. Да, она все сознавала, и даже слишком хорошо. А вот мир в свое время не сознавал. Мир запасался водородными бомбами. Мир заключал бомбы в кобальтовые оболочки, хотя обещал, что не будет так делать, – кобальт, не требуя дополнительных затрат, делал их куда более страшными. Мир начал сбрасывать эти бомбы, постоянно твердя самому себе, что сбросил пока еще недостаточно: воздух должен стать опасным для дыхания из-за кобальтовой пыли, радиоактивной и смертоносной. Сбрасывал и сбрасывал, пока не дошел до черты, за которой воздух и земля стали губительными для человеческой жизни во всех ее проявлениях.
Где-то с месяц два враждующих лагеря раздумывали. А затем в каждом из них приняли решение, о котором не узнал враг: нанести последний сокрушительный удар, не переходя опасную черту. Планировалось содрать с бомб кобальтовые оболочки, но сперва об этом забыли, а потом не хватило времени. К тому же военные специалисты с обеих сторон пребывали в уверенности, что бо́льшая часть пыли окажется на территории противника. Два удара были нанесены с разницей в один час.
За этим последовала Ярость. Ярость обреченных, думающих только о том, чтобы забрать с собой на тот свет как можно больше неприятелей, а может быть – как они надеялись, – даже всех до единого. Ярость смертников, понимающих, что они бесповоротно запороли себе жизнь. Ярость самонадеянных, сообразивших, что их оставили в дураках – судьба, неприятель, они сами, – знавших, что им ни за что не выстроить линию защиты на суде истории, и втайне надеявшихся, что никакого суда истории уже не будет. За время Ярости кобальтовых бомб было сброшено больше, чем за все предшествовавшие годы войны.
За Яростью пришел Ужас. Мужчины и женщины, в чьи кости проникала смерть, вдыхаемая через ноздри и кожу, бились за простое выживание под затянутым пыльной завесой небом, показывавшим диковинные фокусы со светом солнца и луны, – так делала пыль, выброшенная при извержении Кракатау и блуждавшая по миру многие годы. Города, сельская местность, воздух – все было отравлено в равной степени, пропитано смертоносной радиацией.
Единственным реальным шансом уцелеть стал бы уход – на те пять или десять лет, пока радиация будет смертельно опасной, – в герметичное, защищенное от радиации убежище, в изобилии снабженное продуктами, водой, электричеством и пригодным для дыхания воздухом.
Подобные убежища создавались прозорливыми, а захватывались сильными, которые, в свою очередь, обороняли их от полчищ доведенных до отчаяния умирающих… пока те вконец не перевелись.
После этого осталось только ждать и терпеть. Влачить кротовье существование, лишенное красоты и тепла, имея всегдашними спутниками чувство страха и чувство вины. Никогда не видеть солнца, не гулять среди деревьев – и даже не знать, остались ли на свете деревья.
