Лицо Патрика стало совершенно непроницаемым. Вдруг он заговорил, и голос его напоминал фехтовальную рапиру – легкую, блестящую, резвую, неутомимо-игривую и всегда на сто процентов готовую к бою:
– Смогу ли я посчитать? Мужик, ты меня совсем за дурачка держишь? Разумеется, смогу!
– Тогда посчитай сам себя, – сказал Хэнк, едва заметно кивая на стол.
– Посчитать себя, говоришь? – ответил гость с веселым смешком. – Я что, в детском саду? Но если хочешь, я готов. – И зачастил: – У меня две руки и две ноги, получается четыре. А еще десять пальцев на руках и десять на ногах – на слово поверишь? – получается двадцать четыре. Имеется голова: двадцать пять. Еще два глаза, нос, рот…
– Я имею в виду, при помощи этого, – мрачно проговорил Хэнк, приблизился к столу, поднял счетчик Гейгера, включил его и протянул через стол мужчине.
Прибор, хоть и был на расстоянии вытянутой руки от Патрика, бешено защелкал. Щелчки учащались до тех пор, пока не стали походить на стрекотание очереди, выпущенной из миниатюрного пулемета. Внезапно темп замедлился, но только потому, что счетчик перешел на другую схему, в которой один новый щелчок соответствовал пятьсот двенадцати старым.
С этими ужасными стрекочущими залпиками в комнату хлынул страх, заполняя ее и разлетаясь вдребезги, словно цветное стекло ярких словесных преград, которыми Эффи отгородилась от него. Ведь ни одна мечта не сможет выстоять против счетчика Гейгера, ставшего в двадцатом веке рупором истины в последней инстанции. Казалось, будто пыль и все ее ужасы воплотились в одной сеющей страх фигуре, чьи слова прозвучали сильнее слышимой речи: «То были иллюзии, попытки побороть страх. А это – действительность, безотрадная и беспощадная действительность Норных лет».
Хэнк отпрянул к стене и, стуча зубами, пробормотал:
– Столько рентген… хватит… убить тысячу человек… урод… урод…
В своем волнении он на миг забыл, что дышать нужно через респиратор.
Даже Эффи, захваченная врасплох, – все вбитые в нее страхи звенели, точно фортепианные струны, – съежилась, отстраняясь от казавшейся теперь скелетом фигуры. Женщину удерживало на месте только отчаяние.
Патрик сделал все за нее: высвободил руку Эффи и быстро отступил в сторону. Потом с язвительной усмешкой крутнулся, подобравшись к супружеской паре, и начал было говорить, но потом с отвращением взглянул на стрекочущий счетчик Гейгера, зажатый между его пальцами.
– Мы уже наслушались этой трескотни? – поинтересовался он и, не дожидаясь ответа, положил счетчик на стол, куда прыгнул ведомый любопытством кот. Щелчки снова начали учащаться, становясь все громче. Эффи бросилась к прибору, отключила его и метнулась обратно.
– Вот-вот, – проговорил Патрик, вновь с леденящей кровь улыбкой. – Правильно делаете, что трясетесь, я же сама смерть. И могу вас убить даже в посмертии, как змея. – В его голосе появились интонации ярмарочного зазывалы. – Да, я уродец, как глубокомысленно заметил этот господин. Так сказал и врач, которому хватило духу поговорить со мной с минуту, перед тем как вышвырнуть вон. Он не смог объяснить мне почему, но по какой-то причине пыль меня не убивает. Потому-то я, видите ли, и уродец, как те, кто глотал гвозди, ходил по горящим углям, травился мышьяком и протыкал себя спицами. Подходите, не стесняйтесь, дамы и господа, – но не слишком близко! – и поглядите на человека, которому не страшна пыль. Современное дитя Рапачини
[18]: его объятие несет смерть! А сейчас, – закончил он, тяжело дыша, – я свалю отсюда подобру-поздорову, а вы сидите в своей треклятой свинцовой норе.
Он направился к окну. Хэнк не отводил от мужчины подрагивающего пистолета.
– Подожди! – с отчаянием окликнула Эффи Патрика. Тот послушался, и она, запинаясь, продолжила: – Когда мы были вместе, ты не вел себя так, словно…
– Когда мы были вместе, я хотел того, чего хотел, – ощерился он на женщину. – Ты же не думаешь, что я гребаный святоша, а?
– А как же вся та красота, о которой ты мне рассказывал?
– А это, – безжалостно ответил он, – всего лишь сказочка, на которую, как я обнаружил, хорошо ведутся дамочки. Все как одна такие скучающие, такие истосковавшиеся по красоте. Обычно они говорят так.
– Даже сад? – произнесла она едва слышно сквозь душившие ее рыдания.
Патрик взглянул на женщину, и его лицо, пожалуй, смягчилось – самую малость.
– Мир за окном, – безразлично сказал он, – будет чуток похуже, чем вы можете себе вообразить. – Он постучал себя по виску. – Весь сад у меня здесь.
– Ты убил ее! – рыдала Эффи. – Убил ее во мне! Вы оба убили все, что красиво. Но ты хуже его! – крикнула она, обращаясь к Патрику. – Потому что он убил красоту всего раз, а ты воскресил ее только для того, чтобы убить снова! О, это выше моих сил! Я не вынесу этого!
И женщина разразилась воплем.
Патрик шагнул было к ней, но она неожиданно замолкла и с безумными глазами метнулась к окну.
– Ты наврал! – воскликнула она. – Сад там! Я знаю, что он там! Но ты не хочешь, чтобы другие приходили в него.
– Да нет же, Эвфемия, нет! – взволнованно запротестовал Патрик. – Поверь мне, там сущий ад. Я бы не стал тебе врать!
– Не стал бы мне врать! – передразнила она. – И ты тоже струсил?
Неожиданным рывком она открыла окно и стояла теперь перед пустым зеленоватым прямоугольником темноты: казалось, та вжимается в комнату, точно пугающая, тяжелая, подталкиваемая ветром штора.
Хэнк испустил потрясенный, умоляющий крик:
– Эффи!
Но она не обратила на него внимания.
– Не могу больше сидеть здесь, в четырех стенах, – сказала она. – И не буду – теперь, когда я все знаю. Отправлюсь в сад.
Оба мужчины бросились к ней, но опоздали. Женщина легко запрыгнула на подоконник, и когда Хэнк с Патриком подлетели к нему, из темноты уже доносился звук быстрых удаляющихся шагов.
– Эффи, вернись! Вернись! – истошно кричал вслед ей Хэнк, забыв о том, что надо держаться на расстоянии от стоящего рядом мужчины и целиться в него. – Я люблю тебя, Эффи! Вернись!
К нему присоединился Патрик:
– Эвфемия, возвращайся! Если вернешься сейчас же, с тобой ничего не случится. Возвращайся домой!
Никакого ответа.
Оба мужчины во все глаза всматривались в зеленоватую муть, еле различая неясную фигуру в полуквартале от них: туда, в почти черное ущелье мрачной, занесенной пылью улицы, едва проникал зеленоватый свет луны. Им показалось, будто фигура зачерпывает что-то с асфальта и сыплет себе на руки и на грудь.
– Выбирайся, мужик, и приведи ее! – поторопил хозяина Патрик. – Если за ней пойду я, то предупреждаю, что не верну ее. Она говорила вроде, что держалась против пыли лучше других, так вот, мне этого достаточно.
