Естественно, прежде всего я устремился к столу, хотя при этом чувствовал себя глупо. Стол был большой, массивный, с мягким темным лоском не то идеально отполированного дерева, не то металла. Ящики были глубокими, но не такими, как рисовало мое воображение, и располагались в три яруса справа от ниши для ног, где могли поместиться две девушки в натуральную величину, если бы скрючились, как оператор в шахматном аппарате Мельцеля. Мое воображение, которое ничему не хочет учиться, прислушивалось, не раздастся ли топоток крохотных босых ножек и лязг миниатюрных инструментов. Но даже мышиного шороха не прозвучало, а уж он-то наверняка был бы полезен для моих нервов.
Кабинет имел форму буквы L с дверью в конце короткой черты. Стены по большей части были уставлены книгами, но хватило места и нескольким графическим рисункам – воображение не обмануло меня насчет Генриха Клея, хоть я и не узнавал сделанные чернилами оригиналы. Было здесь и несколько работ Фюсли, репродукции которых никто не видел в книгах, что продаются в магазинах.
Стол стоял в углу L, а рядом вдоль книжных полок расположилась дорогая звукозаписывающая аппаратура. В другой черте буквы я увидел лишь большое сюрреалистическое кресло, обращенное к письменному столу, но отделенное от него вторым столом, широким, низким и пустым. Кресло мне сразу не понравилось, хотя выглядело оно очень удобным.
Подойдя к столу, Слайкер оперся на него ладонью и повернулся ко мне. А у меня возникло впечатление, что кресло изменило форму, пока я шел по кабинету, – сначала оно больше походило на кушетку, а теперь спинка поднялась почти вертикально.
Большой палец левой руки доктора указывал, что я должен сесть в это кресло, а другого я здесь не видел, если не считать мягкого сиденья, на котором в следующий миг устроился Слайкер. Такими пользуются стенографистки: низкая спинка в форме боксерской перчатки упирается в нижнюю часть спины, как ладонь опытного массажиста.
В другой черте буквы L, кроме кресла, были еще книги, тяжелые оконные жалюзи, две узкие двери – вероятно, в чулан и туалет – и нечто вроде немного уменьшенной телефонной будки без окон. Я предположил, что это изобретенный Райхом оргонный аккумулятор: туда помещается пациент, которому нужно восстановить либидо.
Чтобы не поддаться страху перед креслом, я поспешил в него усесться. Оно и впрямь оказалось чрезвычайно удобным, словно успело мгновенно подстроиться под меня. Спинка была узкая в основании, кверху расширялась и изгибалась, козырьком окружая мою голову и плечи. Изменилось и сиденье – оно расширилось спереди, там, где были широко расставленные короткие ножки. Громоздкие подлокотники крепились только к спинке; они чуть изгибались внутрь, наводя на мысль об объятии. Кожа – или незнакомый мне пластик – была упруга и прохладна, как юная плоть, а текстура на ощупь напоминала рогожку.
– Историческое кресло, – сообщил доктор. – Сконструировано и изготовлено для меня фон Гельмгольцем из Баухауса. В нем сидели все мои лучшие медиумы, пребывая в так называемом трансе. Это кресло позволило мне убедиться в реальном существовании эктоплазмы. Да будет вам известно, она вырабатывается слизистой оболочкой, а иногда и всем эпидермисом, и отдаленно напоминает плаценту и фактически стоит за живучими легендами о том, что у людей по-змеиному меняется кожа, точнее, ее внешний тончайший слой, который шарлатаны-спириты вечно пытаются сфальсифицировать с помощью флуоресцирующей марли и отретушированных негативов. Оргон, первичная сексуальная энергия? Райх говорит о ней вполне убедительно, и все же… Но эктоплазма? – да! Когда Ангна, сидя на вашем месте, впала в транс, я всю ее осыпал специальным порошком. Он собрался в потеки и расплывчатые пятна, и это позволило разобраться с движением и происхождением эктоплазмы… главным образом в области гениталий. Результаты эксперимента были убедительны, они дали толчок дальнейшим исследованиям, очень интересным и довольно революционным. Ни одно из них мною не обнародовано. Мои коллеги по профессии в бешенстве, у них аж пена с брыльев летит, и всякий раз, когда я соединяю ясновидение с психоанализом, они, похоже, забывают, что Фрейд начинал с гипноза и какое-то время увлекался кокаином. Да, воистину это кресло историческое.
Я опустил взгляд и решил было, что исчез, поскольку не увидел собственных ног. Потом догадался: обивка изменила цвет на темно-серый, абсолютно в тон моему костюму. Лишь концы подлокотников приобрели бледную желтизну, на фоне которой терялись мои кисти.
– Надо было предупредить вас, что обивка кресла – недавно изобретенный пластик-хамелеон, – ухмыльнулся Слайкер. – Он меняет цвет, приспосабливаясь к сидящему. Эту ткань год назад я получил от французского химика-любителя Анри Артуа. Так что у кресла было много цветов. Абсолютно черный, когда миссис Фейрли – помните это дело? – облачилась в траур и пришла сообщить мне, что застрелила своего мужа, главаря банды. Очаровательный цвет флоридского загара во время более поздних экспериментов с Ангной… Такой прием помогает моим пациентам забыться, когда я их тестирую методом свободных ассоциаций, и некоторых это даже веселит.
Я был не из таких, но изобразил улыбку, надеясь, что она не слишком кислая. И напомнил себе, что нужно заниматься делом – делом Эвелин Кордью и Джеффа Грейна. Я должен забыть про кресло и другие отвлекающие вещи и сосредоточиться на докторе Эмиле Слайкере, но, конечно же, воспринимать не все, что он говорит, а лишь самое важное. Такие, как он, способны витийствовать два часа без остановки, и стоит тебе лишь словечко вставить, как последуют обиженное «извините, но я вам возражу» и новая двухчасовая речь.
Может быть, свою роль играло выпитое, хотя я в этом сомневаюсь. Когда мы покинули «Банковский чек», Слайкер начал рассказывать мне истории трех своих клиенток – жены хирурга, стареющей кинозвезды, боящейся ухода в нети, и забеременевшей студентки колледжа, – и присутствие охранника не помешало ему смаковать грязные подробности.
Теперь, сидя за своим столом и играя с ручкой картотечного ящика, словно решая, открыть его или нет, он поведал о том, как жена хирурга явилась однажды рано утром в операционную, чтобы сообщить о своих изменах, звезда заколола своего актерского агента ножницами костюмерши, а студентка влюбилась во врача, который делал ей аборт. Слайкер использовал трюк, которым пользуются записные краснобаи: разом хватался за полдюжины тем и жонглировал ими, ни одну не доводя до конца.
Слайкер выдвинул ящик, взял из него несколько папок, прижал к животу и посмотрел на меня так, словно спрашивал у себя: «Сто́ит или нет?»
После максимально долгой паузы, призванной до крайности усилить мое волнение, он решил, что сто́ит. Так я начал внимать истории о девушках доктора Эмиля Слайкера. Не о первых трех феминах, разумеется, – эти сюжеты решено было заморозить в кульминации, пока не придет черед соответствующих папок, – а других.
Мой рассказ не был бы правдив, если бы я не признался, что меня провели на мякине. Сам не знаю, чего я ждал, но папки, извлеченные из стола, содержали лишь обычные детские проблемы: фиксацию на отце, соперничество между сиблингами, обмен кроватями, Sturm und Drang
[25] дальнейшего взросления. Казалось, в этих папках нет ничего, кроме обычных психиатрических анамнезов вкупе с физическими показателями и деталями внешности, нетипично подробных сведений о финансовых возможностях клиентов, бессистемных заметок о вероятных телепатических и других экстрасенсорных способностях и, наверное, пары-тройки откровенных снимков, судя по тому, как Слайкер иногда умолкал и вглядывался в папку, а потом косился на меня, приподняв бровь, и улыбался.
