И все же через некоторое время я «поплыл». Да и как не поплыть в этом потоке – нет, в половодье, в селе женщин, молодых и не очень, которые по-прежнему мнят себя девицами и носят девичий макияж, даже если в лице не осталось ничего естественно-девичьего. Все они стекались в кабинет доктора Слайкера с деньгами, украденными у родителей, или выпрошенными у женатого любовника, или полученными при подписании шестилетнего контракта с полугодовой пролонгацией, или утаенными от дружков из Театрального синдиката, или взысканными в качестве алиментов, или откладывавшимися на черный день дважды в месяц с жалованья, или в то утро брошенными мужем в лицо, словно горсть конфетти, или – хотите верьте, хотите нет – выплаченными авансом за недописанный роман. Да, было нечто весьма захватывающее в потоке розовой женственности с серебристо-зеленой долларовой рябью, непрерывно бегущем к этому зданию, чтобы растечься по его коридорам, как по бетонным каналам, и вновь слиться в кабинете доктора Слайкера. Но эта река не крутила гидротурбины электростанций, ее воды питали единственную динамо-машину мощностью в одну человеческую силу и с безумной пеной неслись дальше, или растекались хилыми струйками, или месяцами стояли бездвижно – черная болотная гладь, поблескивающая таинственными огнями.
Слайкер вдруг хохотнул и прервал рассказ.
– Такое лучше слушать под музыку, как вы считаете? – спросил он. – Кажется, у меня есть сюита из «Щелкунчика». – Он прикоснулся к одной из неприметных кнопок на столе.
И ни шороха диска под иглой, ни слабейшего шелеста пленки, лишь они, эти волнующие, сочные, чувственные и в то же время мрачные трели. Но это были вовсе не аккорды, начинавшие какую-то из частей известного мне «Щелкунчика» и в то же время, черт возьми, звучавшие так, словно никакому иному произведению принадлежать не могли. И вдруг они прекратились, словно оборвалась лента, и я посмотрел на Слайкера. Он был бледен; одна его рука отпрянула от пульта, а другая стиснула папки, словно они каким-то образом могли убежать от него; и обе руки дрожали. А я почувствовал дрожь, ползущую по моей собственной шее.
– Извините, Карр, – медленно проговорил он, тяжело дыша. – Высоковольтная музыка очень опасна для психики; я ею пользуюсь только в особых целях. Это, кстати, часть «Щелкунчика» – «Павана девушек-призраков», которую Чайковский полностью изъял из балета по настоянию мадам Сесострис, санкт-петербургской ясновидящей. Музыка была записана на пленку для меня… Нет, я недостаточно хорошо вас знаю, чтобы раскрывать имя этого человека. Давайте перейдем от пленки к диску и послушаем известные части сюиты в исполнении того же музыканта.
Не знаю, каким образом запись или обстоятельства ее создания повлияли на эту музыку, но я никогда не слышал «Арабский танец», или «Вальс цветов», или «Танец флейт» в таком чувственном и изысканно-грозном исполнении. Эти металлически звонкие, тонко глазурованные пассажи зубрятся и отрабатываются до тошноты каждым новым поколением балерин, но под внешним лоском таятся буйные фантазии закоренелого эротомана. Вот как выразился Слайкер, будто прочтя мои мысли:
– Чайковский выставлял напоказ каждый инструмент – флейту, хрипловатый деревянный кларнет, серебряные оркестровые колокольчики, бурлящее золото арфы… Он словно облачал прекрасных женщин в меха, перья и драгоценности с единственной целью – разбудить похоть и зависть в других мужчинах.
И мы, конечно же, слушали музыку как фон к обрывочным, поверхностным, петляющим воспоминаниям доктора Слайкера. Поток девушек не прекращался. Они являлись мне в стильных костюмах и цветастых платьях, в свободных блузках и коротких лосинах, со своими невероятными любовными приключениями, и с объектами непостижимой ненависти, и с непомерными амбициями, и с мужчинами, дававшими им деньги, и с мужчинами, дарившими им любовь, и с мужчинами, отбиравшими у них и то и другое, и с парализующими банальными страхами под изощренно-стильным или простецки-наивным фасадом, и с чарующей и бесящей манерностью, и с магией глаз, губ и волос, и с изгибом запястья или углом наклона груди – со всем тем, что делает каждую из них средоточием сексуальности.
Слайкер, надо отдать ему должное, умел «оживлять» своих «девчонок». Как будто у него, чтобы встряхивать память, было кое-что получше, чем эти папки с историями болезней, записками и даже фотографиями. Как будто он поместил сущность каждой клиентки, как духи, в пузырек и теперь одну за другой отвинчивал пробки, давая мне ощутить ароматы.
Постепенно я уверовал, что и впрямь в папках есть нечто поважней, чем записи и фотоснимки, хотя откровения Слайкера, как и тот недавний пассаж о столе, поначалу раздражали меня. В самом деле, почему меня должна интриговать коллекция вещей, напоминающих психиатру о его пациентах? Да будь это хоть любовные сувениры: кружевные платочки, прозрачные шарфики, засохшие цветки, ленты и банты, чулки плотностью двадцать ден, длинные локоны, яркие заколки и расчески, клочки тканей, возможно оторванные от платьев, лоскуты шелка, нежного, как пух одуванчика, – мне-то какая разница? Пусть Слайкер сам млеет над своим хламом. Может, это дает ему ощущение силы, а может, имеет какое-то отношение к шантажу.
Но разница для меня все же была. Как и музыка, как и маленькие пугающие зачины, на которые он был так щедр после «Паваны девушек-призраков», эти вещи делали все очень реальным, словно в каком-то совсем уж неординарном смысле он и в самом деле владел полным столом девушек. Теперь, когда он открывал или закрывал иную папку, взлетала пудра – крошечное бледное облачко, как будто кто-то встряхнул пудреницу. А кусочки шелка выглядели больше, чем были на самом деле, и походили на цветные платки фокусника, только преобладал телесный цвет. Передо мной уже мелькало нечто похожее на рентгеновские и диапозитивные снимки, быть может в натуральную величину, но сложенное хитрым образом, и какие-то мягкие светлые вещицы – уж не сверхтонкие ли резиновые маски, которые, по слухам, носят стареющие актрисы? А еще были всевозможные мелкие вспышки и мельтешение даже не знаю чего. Уверен лишь в том, что присутствовала аура женственности, и мне вспомнились слова доктора о флуоресцирующей марле, и казалось, от очередной папки веет духами – и это всегда был новый запах.
Выдвинуты были уже два ящика, и я попытался прочесть слово, выжженное на фасадах. Определенно похоже на «Настоящее», а на двух закрытых ящиках, кажется, «Прошлое» и «Будущее». Я мог лишь гадать, что за тайны скрываются за этими названиями, но вместе с затянувшимся сумбурным монологом Слайкера они создавали ощущение, будто я плыву по реке девушек, собранных из всех времен и мест. Иллюзия, что в каждой папке находится девушка, стала настолько сильной, что захотелось сказать: «Ну же, Эмиль, выпускайте ваших пленниц, дайте на них посмотреть».
Должно быть, он точно знал, какие чувства будит во мне, потому что остановился посреди саги о старлетке, вышедшей замуж за чернокожего баскетболиста, посмотрел на меня чуть расширенными глазами и сказал:
– Ладно, Карр, хватит нам валять дурака. В «Банковском чеке» я вам сказал, что у меня полон стол девчонок, и это была не шутка, хотя открой я правду нашим мозгоправам или венским пустомелям, и они потребуют моего освидетельствования, только сначала обделаются от страха. Я уже говорил об эктоплазме и о том, что ее существование доказано. Эту субстанцию выделяло большинство женщин, простимулированных должным образом и введенных в глубокий транс. Но речь не о слабо флуоресцирующем тумане в темной комнате, где происходит спиритический сеанс. Эктоплазма принимает форму кокона или полусдувшегося шарика. Сверху закрыто, снизу открыто. Вес меньше, чем у шелкового чулка. При всем этом она повторяет поверхность тела до мельчайших черт, до последнего волоска, следуя матрице, что содержится в генетическом материале клетки. Самая настоящая кожа – сброшенная, но при этом чуточку живая; образно выражаясь, это манекен, сотканный из осенней паутины. Эктоплазма сомнется от вашего выдоха, ее унесет слабейший ветерок, но бывают обстоятельства, когда она становится до жути прочной и устойчивой. В сущности, это и есть призрак. Она невидима и почти неощутима днем, зато ночью, если ваше зрение настроено должным образом, ее можно разглядеть. Несмотря на свою зыбкость, она почти неразрушима и потенциально бессмертна; уничтожить ее можно только огнем. Генерируется ли эктоплазма во сне или под гипнозом, в спонтанном или искусственно наведенном трансе, она остается связанной с источником тонкой жилкой, которую я называю пуповиной, а в момент прекращения транса возвращается к источнику и поглощается им. Но бывают случаи, когда она отделяется и остается поблизости в виде оболочки, живая и изредка светящаяся, что дает вполне реальные основания для историй о потусторонних гостях – историй, которыми богаты все эпохи и страны. Даже я называю такие оболочки призраками. Причиной отделения призрака от хозяина обычно является сильное эмоциональное потрясение. Но отделение может быть и искусственным. Такой призрак будет весьма покладист, если знать, как с ним обращаться. Его можно сжать в невероятно малый объем и поместить в конверт, хотя при свете дня вы в этом конверте ничего не увидите. Я сказал «искусственное отделение». Именно искусственным отделением, Карр, я и занимаюсь в этом самом кабинете. Показать вам, с помощью чего я это делаю? – Он схватил нечто длинное, блестящее, похожее на кинжал, стиснул в пухлой ладони, направив острием к потолку. – Серебряные ножницы, Карр. Серебряные – по той же причине, по которой вы возьмете серебряную пулю, чтобы убить оборотня. Услышь это глупенькие мозговеды, какой бы они подняли крик! Но отчего они будут скандалить, Карр, – оттого, что оскорблена честь науки, или от профессиональной зависти, или просто от страха? Точно так же они будут возмущаться – и точно так же непонятно почему, – если я сообщу им, что в каждой четвертой или пятой папке у меня хранится девушка-призрак, а то и не одна.
