Последний призрак воспарил, колыхаясь и вздуваясь, как шелковая мантия на ветру, как безумный фотоколлаж, как сюрреалистическая картина в едва видимых бледно-телесных тонах на черном холсте, а вернее, как бесконечная последовательность таких сюрреалистических картин, где каждый силуэт существует лишь миг и расплывается, перетекает в новый и тянет за собой прозрачный вуалевый шлейф, – я вспомнил, что именно так всегда изображают призраков на рисунках или описывают словами. Я наблюдал, как эта вуаль обретала четкие контуры, когда Эвелин куталась в нее, – и вдруг призрачная ткань туго обтянула ее бедра, как юбка на сильном ветру или нейлоновые колготки на холоде. Последнее сияние было чуть ярче предыдущих, словно в светящейся женщине прибавилось жизненной энергии.
– Ах, Эми! Это было как прикосновение крыла или несомого ветром пуха. Ты отделил этого призрака после вечеринки в самолете у Сэмми, где мы отпраздновали мое превращение в самую высокооплачиваемую кинозвезду. Я донимала пилота – мне хотелось врезаться в землю. Ведь тогда до меня дошло, что я всего лишь имущество, то, на чем мужчины делают деньги, и я тоже делала деньги – на самой себе. Все дельцы одинаковы, начиная с актеришки, который женился на мне, чтобы повысить свой рейтинг популярности, до владельца захудалого кинозала, который надеется продать побольше билетов. Я обнаружила, что даже самая сильная моя любовь – такая, как та, что я когда-то питала к тебе, Эми, – всего лишь объект вложения капитала. Что любой мужчина, каким бы милым и добрым он ни был, в конце концов окажется сутенером. Как им оказался ты, Эми.
На какое-то время воцарились темнота и тишина, нарушаемые только слабым шуршанием одежды. Наконец снова раздался голос:
– Итак, Эми, я вернула мои фотоснимки, оригинальные негативы, если можно так выразиться. Ты не сможешь ничего напечатать или переснять… Или все-таки существует способ их множить, Эми? Делать дубликаты женщин? Услышать твой ответ не хочется – ты наверняка скажешь «да», чтобы напугать меня.
И как же мы с тобой поступим, а, Эми? Я знаю, как бы ты поступил со мной, будь у тебя такая возможность. Ты бы рассовал мои копии… нет, пять моих настоящих частей по конвертам, чтобы потом, скучая долгими днями или бесконечными ночами, доставать и разглядывать, и разглаживать ладонью, и накручивать на палец, и скатывать в шарик. А может, показывать самым важным приятелям или даже давать поносить девицам – ты не думал, что мне известен этот фокус, правда, Эми? Надеюсь, я надежно отравила мои оболочки; надеюсь, они будут гореть! Не забывай, Эми: меня теперь обуревает жажда убийства – жажда, которую взлелеяли пять призраков. Что мне делать с тобой, а, Эми?
И тут я наконец услышал свистящее носовое дыхание доктора Слайкера, его приглушенные стоны, скрип пленки, которую он тщился сорвать с себя.
– Что, Эми, задумался? Жаль, я не спросила у призраков, как с тобой поступить; впрочем, я и не умею с ними разговаривать. Да, решать твою судьбу следовало бы им. Но все они уже слились со мной.
Поэтому мы предоставим решать другим девушкам. Сколько еще здесь призраков, Эми? Десятки? Сотни? Отдаю тебя на их суд. Твои пленницы любят тебя, Эми?
Я услышал щелканье каблучков, затем шуршание, завершающееся стуком. Слайкер завозился шумнее.
– Сомневаешься в их любви, Эми? Или опасаешься, что любовь они выразят не самым безобидным способом? Давай посмотрим.
Снова цоканье – Эвелин сделала несколько шагов.
– А теперь музыка. Четвертая кнопка, Эми?
Опять зазвучали чувственные призрачные аккорды, открывающие «Павану девушек-призраков», и на этот раз они постепенно перешли в музыку кружащуюся и вихрящуюся – очень плавно и с ленивой грацией. Музыка космоса, музыка свободного падения. Она облегчала медленное дыхание, которое для меня означало жизнь.
Я видел тусклые фонтаны. Из каждого ящика в потолок било флуоресцентное сияние.
Через край одного из ящиков перетекла бледная рука. Она скользнула назад, но сразу же вынырнула вторая рука, потом третья.
Музыка окрепла, хотя ее кружение стало еще медлительней. Из параллелограмма с фосфорически светящимися кромками изливались теперь уже в быстром темпе бледные женственные ручейки. Я видел постоянно меняющиеся лица – будто из осенней паутины сотканные маски безумия, пьянства, похоти и ненависти; руки как лавина змей; тела, что корчились, как в конвульсиях, и текли, как молоко в лунном свете.
Они образовали кольцо – ожерелье из изящных облачков. И это кольцо вдруг сдвинулось в мою сторону; казалось, сотня глаз диковинной формы рассматривает меня.
Кружащиеся силуэты светились все ярче. В их сиянии я увидел доктора Слайкера: нижняя часть лица закрыта прозрачным пластиком, только ноздри раздуваются и стреляют выпученные глаза. Его руки были плотно прижаты к бокам пленкой.
Кольцо сжималось вокруг головы и шеи Слайкера. Тот медленно закружился вместе с маленьким креслом – муха, угодившая в середину паутины и облекаемая в кокон запасливым пауком. Его лицо вспыхивало, когда мимо пролетал очередной яркий дымчатый силуэт, и сразу тускнело. Такое впечатление, будто в кинокадрах, прокручиваемых задом наперед, он задыхается в собственном сигаретном дыму.
Его лицо темнело по мере того, как вокруг сужался сияющий хоровод.
И снова полная темнота.
Потом раздались три щелчка, и трижды брызнул крохотный сноп искр. Возник синий огонек. Он двигался и замирал и снова двигался, оставляя за собой крохотные язычки желтого пламени. Они росли. Эвелин одну за другой поджигала папки.
Я знал, что для меня это может плохо кончиться, но все же крикнул – получилось похоже на икоту. Мое дыхание мгновенно пресекли клапаны кляпа.
Зато Эвелин оглянулась. Она стояла, наклонившись к груди Эмиля, и растущие огни освещали ее улыбку. Хотя темно-красный туман все сильнее застил мне взор, я видел, как огни перепрыгивают с одного ящика на другой. И вдруг раздался глухой рев, как будто загорелась кинопленка или ацетатная ткань.
Эвелин протянула руку и нажала кнопку на столе. Уже на грани потери сознания я понял, что кляп больше не душит меня.
Я кое-как поднялся на ноги, и боль пронзила затекшие мышцы. Комнату заливало мерцающее сияние призрачного облака, что клубилось под потолком. Эвелин сорвала со Слайкера прозрачную пленку и скомкала ее. Доктор очень медленно повалился вперед. Глядя на меня, Эвелин сказала:
– Сообщи Джеффу, что он мертв.
И прежде чем Слайкер ударился об пол, она исчезла за дверью. Я двинулся было к Слайкеру, но жар огня заставил меня передумать. Ноги – нет, хлипкие ходули – еле донесли меня до двери. Там я задержался, опершись о косяк, кинул последний взгляд в кабинет и выскочил наружу.
Добежав до лифта, я успел лишь заметить в шахте мелькнувшую крышу кабины. Я бросился к лестнице. До чего же мучителен был спуск!
Когда я вывалился из здания и засеменил прочь (бежать мои ноги категорически отказывались), донесся вой сирен. Должно быть, пожарных вызвала Эвелин или кто-то из ее «друзей».
