Ссутулившись и чуть запыхавшись, она поднялась на низкий чердак. Ее лампа осветила сундуки и коробки, сваленные в кучу рулоны ткани, манекены на металлических стойках и рожок от старого фонографа.
И тут она услышала это «плюх!». Пять секунд, шесть, семь – опять «плюх»! Еще семь секунд – «плюх!». И снова «плюх!», «плюх!», «плюх!».
Лицо спящей сделалось еще более страдальческим. Она прошла между кучами хлама к раковине у стены. При ее приближении на ободке единственного, покрытого патиной, крана образовалась новая капля и наконец упала – «плюх!». По лицу старушки пробежала короткая судорога.
Она поставила электрическую лампу на сушилку, взялась обеими руками за ручку крана и не глядя надавила на нее. Еще одно «плюх!» – и все. Она прикоснулась к ободку крана пальцем, который остался совершенно сухим, подождала еще немного, но новая капля так и не образовалась.
Лицо ее разгладилось, превратившись в бесстрастную маску, губы сжались и вытянулись в тонкую линию; она забрала свою лампу и двинулась в обратный путь. Больше она не была одна – ни на лестнице, ни на дорожке, ни на улице. Незримые тени собрались вокруг нее, сердитые и угрожающие, сразу за пределами светового круга от лампы, и листья хрустели не только под ее ногами. Свет из окна в вышине, возле звезд, запульсировал ядовито-зеленым, крылатые формы стали еще беспокойнее ползать по выключенным рекламным щитам, и все колдовские огни театрального шатра стеклись в одну-единственную лампочку, рядом с которой проходила старушка.
Разбитые витрины в квартале магазинов детской и дешевой одежды опустели.
На улице неоновых червей вокруг нее быстро собрались разноцветные гусеницы, жужжа громче и рассерженнее пчел; извиваясь под ногами старушки лентами радужных огней, они проводили ее до середины следующего квартала.
Но ни эти существа, ни даже постепенно слабеющий свет лампы не потревожили ни на миг выражения холодного спокойствия на ее лице.
Она поднялась по чугунной лестнице, прошла через бескрайнюю комнату, села на кровать и поставила электрическую лампу на ящик из-под апельсинов, рядом с грудой разряженных батареек.
Одна из них покатилась и упала на пол с негромким «бум!». Старушка вздрогнула, затрясла головой и заморгала. Сон наконец-то отпустил ее. Сначала она сидела неподвижно, что-то вспоминая. Потом вздохнула со слабой улыбкой, выпрямилась и решительно нахмурила серебристые брови. Отыскала среди батареек авторучку и небольшой блокнот с тонкой почтовой бумагой. Подложила кусок копировальной бумаги под верхний лист и целую минуту торопливо писала. После этого вырвала верхний лист, сложила его, туго свернула и засунула в маленький, не больше бумажной спички, алюминиевый цилиндр.
Затем встала и обошла кровать. Сняла покрывало с птичьей клетки, отворила маленькую дверцу и достала черного голубя. Нежно поворковав с ним, привязала цилиндр к его лапке. Поцеловала птицу в клюв и бросила в темноту. Послышалось хлопанье крыльев, которое становилось все слабее, пока вдруг не пропало, словно птица вылетела в открытое окно.
Тусклый круг света съежился до половины первоначального размера, но все еще позволял видеть лицо старушки, когда она улеглась в кровать и натянула на себя одеяло. Она вздохнула еще раз, уголки ее губ поднялись в слабой улыбке. Наконец она затихла, лишь одеяло на груди едва заметно приподнималось и опускалось, а на лице застыла улыбка.
Света лампы хватало и на то, чтобы разглядеть копировальную бумагу, где было написано:
Дорогая Эвангелина,
я очень обрадовалась, получив Ваше письмо и узнав, что у Вас теперь тоже есть свой город и, конечно же, свое имущество. Каким стал Луисвилл после Разрушения? Надеюсь, там тихо. В Питтсбурге очень шумно. Я подумываю перебраться в Цинциннати. Может, Вы знаете, не сдает ли кто-нибудь там жилье?
Сердечно Ваша,
мисс Макбет.
Пространство-время для прыгунов
[28]Гаммич и сам знал, что он – суперкотенок, с ай-кью около ста шестидесяти. Конечно, он не умел говорить. Но каждому известно, что тесты, основанные на способности говорить, крайне односторонни. Кроме того, он непременно заговорит, надо только усадить его за стол и налить ему кофе. Ашшурбанипал и Клеопатра ели конину из мисок на полу и не умели говорить. Малыш пил молоко из бутылочки, лежа в кроватке, и не умел говорить. Сестренка сидела за столом, но ей не наливали кофе, и она не умела говорить. Отец и мать (которым Гаммич дал прозвища Старый Конь и Кис-Кис) сидели за столом, наливали друг другу кофе и умели говорить. Че тэ дэ.
Между тем он прекрасно справлялся с передачей мыслей и интуитивно понимал любую человеческую речь – не говоря уже о кошачьем диалекте, который каждое цивилизованное животное легко воспринимает на слух. Драматические монологи и философские диалоги Сократа, викторины и развлекательные программы, фелинологические экспедиции в темную Африку (где он откроет всю подноготную львов и тигров), исследования внешних планет – все это могло подождать. Как и книги, для которых он безостановочно собирал материал: «Энциклопедия запахов», «Психология отношений человека и кошки», «Невидимые знаки и тайные знамения», «Пространство-время для прыгунов», «Взгляд на жизнь через вертикальные зрачки» и так далее. Пока же ему было достаточно жить на полную катушку и впитывать знания, не упуская ни единого впечатления, подобающего его возрасту… и носиться туда-сюда, словно ему подпалили хвост.
Итак, по всем внешним проявлениям Гаммич был обычным, нормальным котенком, что наглядно показывала последовательность прозвищ, которые он носил, следуя по волшебной тропе от невинного младенчества к взрослению: Крошка, Хныкалка, Пухлик, Громыхала (за урчание, а не за неуклюжесть), Помираю-есть-хочу, Пожар, Ловелас (за нежность, а не за любовные подвиги), Привидение и Котник. Последнее, возможно, требует объяснений: тогда русские запустили вслед за спутником псинник, и однажды вечером Гаммич трижды подряд пронесся по небосводу гостиной в одном и том же направлении, мимо неподвижных звезд в образе людей и сравнительно медленных планет в виде двух старших котов. Кис-Кис процитировала Китса: «Так звездочет вдруг видит, изумлен, / В кругу светил нежданный метеор»
[29], и Старому Коню оставалось лишь сказать: «Ох… котник!»
Новое прозвище продержалось целых три дня, а потом сменилось именем Гаммич, которое, по некоторым признакам, обещало стать постоянным.
Маленький котенок был уже на пороге зрелости, – по крайней мере, так Старый Конь сообщил Кис-Кис. Через несколько недель, сказал он, огненная плоть Гаммича затвердеет, тонкая шея станет толстой, электрические заряды сохранятся только в шерсти, а все забавные привычки котенка быстро сменятся приземленными желаниями мрачного кота. Нам еще повезет, заключил Старый Конь, если он окончательно не превратится во второго Ашшурбанипала.
