Гаммич выслушал эти пророчества с веселой беззаботностью и тайной уверенностью обладателя высшего знания. В том же духе он воспринимал многие другие превратности своего обычного с виду существования: убийственные косые взгляды Ашшурбанипала и Клеопатры, когда он ел свою конину из своей маленькой миски, потому что им порой давали кошачьи консервы, а ему – никогда; абсолютную безмозглость младенца, который не видел разницы между живым котом и набивным плюшевым медведем, прикрывая свое невежество звуками «агу-агу» и тыча пальцами в глаза всем без разбора; самое серьезное из всего, так как это тщательно скрывалось, – паршивый характер Сестренки, за которой нужно было пристально следить, особенно оставаясь с ней один на один, и Гаммич хорошо знал, что ее замедленное и даже извращенное развитие было причиной глубочайшего потаенного беспокойства Старого Коня и Кис-Кис; ограниченные умственные способности самой Кис-Кис, которая, хоть и пила много кофе, была искренне убеждена, к примеру, в том, что кошки живут в одном пространстве-времени с другими существами и, чтобы попасть из одного места в другое, им необходимо пересекать разделяющее эти точки пространство, а также питала многие другие заблуждения; неповоротливость мышления самого Старого Коня – тот воспринял кое-что из тайного учения и, оставаясь наедине с Гаммичем, говорил вполне разумно, но все же страдал из-за своего недостаточно блестящего положения, ведь в нем видели милое, но невыносимо туго соображающее старое божество.
Но Гаммич с легкостью прощал все эти многочисленные недостатки и откровенную грубость тех, кто составлял его человеческо-кошачье окружение, понимая, что лишь одному ему известна правда о нем самом и других котятах, а также людских детенышах, правда скрытая от слабых умов и такая же невероятная, как микробная теория болезней или идея о происхождении всей Вселенной от взрыва одного атома.
Когда Гаммич был совсем маленьким котенком, он искренне считал, что ладони Старого Коня – это бесшерстные котята, прикрепленные к его рукам, но живущие собственной жизнью. Как же он ненавидел и любил этих пятилапых желтоватых чудищ, его первых партнеров по играм и противников в битвах!
Но даже эти дикие, навсегда отброшенные представления оказались безобидными фантазиями в сравнении с правдой о нем самом!
Некогда лоб Зевса разошелся, чтобы родилась Минерва. Гаммич же появился на свет из складок махрового банного халата – любимой одежды Старого Коня. Котенок был интуитивно убежден в верности этой теории и доказал ее себе, как всякий Декарт или Аристотель. Где-то в волнах старого халата атомы его тела собрались вместе и устремились в жизнь. В самых первых своих воспоминаниях он нежился, завернутый в махровую ткань и согретый человеческим теплом. Старый Конь и Кис-Кис были его настоящими родителями. Другая теория, которую он время от времени слышал от Старого Коня и Кис-Кис, гласила, что он был единственным выжившим котенком из всего выводка, брошенного у соседней двери, ослабел из-за недостатка витаминов, лишился кончика хвоста и шерсти на лапах и его выкармливали из пипетки желтоватой молочно-витаминной смесью для возвращения сил и здоровья, – одно из тех рациональных объяснений, какими природа всегда окутывает тайну рождения героев, мудро скрывая правду от умов, не способных ее вынести, и такое же фальшивое, как трогательная убежденность Старого Коня и Кис-Кис в том, что Малыш и Сестренка – их собственные дети, а не помет Ашшурбанипала и Клеопатры.
В тот миг, когда Гаммич чисто интуитивно раскрыл секрет своего рождения, его охватил дикий восторг. Он не разорвался на части только потому, что рванулся в кухню и набросился на жареный эскалоп, проглотив его после двадцатиминутного истязания.
И этот секрет был только началом. Возросшие мыслительные способности Гаммича помогли ему двумя днями позже постичь еще больший секрет: раз уж он человеческое дитя, то, достигнув зрелости, о которой говорил Старый Конь, превратится не в мрачного кота, а в симпатичного молодого человека с золотисто-рыжими волосами, точно такого же цвета, как его нынешняя шерсть. Ему будут наливать кофе, и постепенно он научится говорить, возможно на всех языках. А Сестренка приблизительно в то же время скукожится, обрастет шерстью и станет когтистой злобной кошкой, темного, как ее волосы, окраса, похотливой и самодовольной: подходящая подруга для Клеопатры в гареме Ашшурбанипала.
То же самое происходит, внезапно понял Гаммич, со всеми котятами и младенцами, всеми людьми и кошками, где бы они ни обитали. Это превращение – часть ткани жизни, как и метаморфозы насекомых. И на этом факте основаны все легенды о вервольфах, вампирах и фамильярах ведьм.
Если освободить разум от предубеждений, говорил себе Гаммич, все выглядит совершенно логичным. Младенцы – тупые, неуклюжие, мстительные создания, лишенные разума и способности говорить. Что может быть для них естественней, чем вырасти в мрачных, самодовольных зверей, озабоченных только воровством и продолжением рода? А котята – смышленые, ловкие, чувствительные, необычайно живые. Может ли быть у них другое предназначение, кроме как стать умелыми, произносящими слова, читающими книги, играющими музыку, добывающими и раздающими пищу хозяевами мира? Сосредоточиться только на физических различиях, остановиться на том, что котята и люди, младенцы и кошки отличаются друг от друга по внешнему виду и по размерам, означает не видеть за деревьями леса… как если бы энтомолог объявил метаморфозы мифом только потому, что в микроскоп у гусеницы не видно крыльев бабочки, а у личинки – золотистого панциря жука.
Но какой бы ошеломляющей ни была правда, Гаммич в то же мгновение осознал: легко понять, почему люди, кошки, младенцы и, возможно, большинство котят совершенно не подозревают о ней. Как без особого вреда объяснить бабочке, что она когда-то была волосатым червяком, или сказать глупой личинке, что однажды она станет ходячей драгоценностью? Нет, в этой ситуации нежные умы, человечьи и кошачьи, милосердно защищены массовой амнезией, такой же, какая, по словам Великовского
[30], спасает нас от воспоминаний о произошедшем в историческом прошлом катастрофическом столкновении Земли с Венерой, которая вела себя как комета, прежде чем обосновалась (несомненно, с космическим вздохом облегчения) на своей нынешней орбите.
Это предположение подтвердилось, когда Гаммич в первом трепете озарения попытался донести свое открытие до остальных. Он рассказал о нем на кошачьем диалекте, насколько тот позволял это сделать, Ашшурбанипалу и Клеопатре и даже – на всякий случай – Сестренке и Малышу. Ни один не проявил к рассказу никакого интереса, правда Сестренка воспользовалась его волнением и неосторожностью – и ткнула в него вилкой.
Позже, оставшись наедине со Старым Конем, Гаммич попытался посвятить его в новое великое знание, с торжественным видом уставившись на него желтыми глазами, но тот начал заметно нервничать и даже выказал подлинный испуг: пришлось от этого отказаться. («Готов поклясться, что он пытался изложить нечто не менее глубокое, чем теория Эйнштейна или доктрина первородного греха», – рассказывал потом Старый Конь в беседе с Кис-Кис.)
