Путешествие во времени – не такое уж невинное мальчишеское разлечение, как считается. Для меня оно началось, когда женщина с печатью на лбу заглянула в открытую дверь моего номера, где я прятался со своими бутылками, и спросила:
– Эй, алкаш, жить хочешь?
Подобного вопроса можно ожидать от полоумного проповедника, из тех, что пристают ко всем с призывом спасти свою душу, но она не была похожа на такого. И я, разумеется, мог бы ответить с похмелья дурацкой шуткой «Лучше сдохнуть!». Или – немногим лучше – мог бы возмутительно долго изучать грязные разводы на выцветшем синем ковре, а потом неохотно буркнуть: «Ну, если вы настаиваете…»
Но я ничего такого не сделал – возможно, потому, что в этой ситуации не было ни малейшего намека на юмор.
Во-первых, последние полчаса или около того я провел в отключке; значит, женщина могла войти только что, а могла и наблюдать за мной уже минут десять. Во-вторых, я пребывал на грани белой горячки и мне никак не удавалось выйти из долгого запоя. В-третьих, я точно знал, что несколько минут назад то ли прикончил кого-то, то ли бросил его (или ее) умирать, хотя и понятия не имел, кого именно и за что.
Дайте-ка я попытаюсь более внятно описать, что происходило у меня в голове. Мое сознание – моя разумная, мыслящая часть – представлялось мне крохотной дрожащей точкой, окруженной бескрайним пространством непримиримого отчаяния и злобы. Я был подобен гребцу в лодке посреди Тихого океана или, хуже того, человеку в воронке от снаряда в североафриканской пустыне (я служил под началом Монтгомери, и все, что граничит с белой горячкой, – определенно ничейная земля). Вокруг, куда ни глянь (не забывайте, что я описываю свое сознание), ничего, кроме ровного горячего песка. Далеко за горизонтом остались две бывшие жены, несколько брошенных детей, разномастные профессии и другие вполне типичные обломки крушения. Гораздо ближе, но все еще за горизонтом больница общего типа (дважды) и психиатрическая лечебница (четырежды). За спиной в этой же воронке, совсем рядом, едва присыпанный землей, чернеющий прямо под солнцем, тот, кого я убил.
Но помните: я был уверен, что убил реального человека. Это никакая не аллегория.
А теперь немного подробнее об этой женщине, сказавшей мне: «Эй, алкаш». Начать с того, что таких, как она, не встретишь ни в каком углу белой горячки или соседних областей, хотя непрофессионал мог бы с этим не согласиться, особенно если бы слишком зациклился на печати у нее на лбу. Но я-то в таких делах кое-что смыслю.
На вид ей было столько же, сколько и мне, – лет сорок пять, а что там на самом деле – поди угадай. Ее тело казалось моложе, а лицо – старше; но и то и другое в хорошей форме. На ней были черные босоножки и черная же туника без пояса, немного похожая на платье-рубашку, и все-таки складывалось впечатление, что она оделась для улицы. У меня уже тогда возникла мысль (необычные мысли в белой горячке часты и ярки), что такое одеяние, правда другого цвета, было бы уместно в самые разные исторические эпохи: Древний Египет, античная Греция, возможно, Директория, Первая мировая война, Бирма, Юкатан… Подмывало спросить, говорит ли она на языке майя. Я не спросил, но вряд ли подобный вопрос поставил бы ее в тупик. Она казалась тертым калачом, настоящей космополиткой – словечко «алкаш» произнесла так, будто оно принадлежало занятному, немного нелепому жаргону, которым можно шокировать.
С ее левой руки свисала стянутая шнуром сумка, из которой выглядывал конец какого-то серебристого предмета, – я поймал себя на том, что он меня беспокоит и интригует.
Локтем правой руки женщина опиралась на дверной косяк, а пальцами отводила черную как смоль челку со лба, чтобы показать печать, как будто это придавало особый смысл ее вопросу.
Печать представляла собой восьмиконечную звезду размером с серебряный доллар, лучи – тонкие темные черточки. Икс поверх знака плюса. Похоже, она была несмываемая.
Волосы, кроме челки, были забраны наверх. Уши – плоские, хорошей формы, с тонкими краями и длинными мочками, какими в китайском искусстве обозначают философа. На них висели сережки – серебряные квадратики с закругленными уголками.
Такое лицо мог написать Тулуз-Лотрек или Дега. Кожу испещряли тонкие морщинки; веки были подведены темными, с зеленым отливом тенями (не по египетской ли моде?), рот широкий, твердый и вполне реальный. Да, прежде всего она выглядела реальной.
Я уже говорил, что был готов к реализму, а потому, когда она спросила: «Жить хочешь?», как-то сумел удержаться от дурацких ответов, которые лезли на язык. Я понял: это тот самый один случай из миллиона, когда важный вопрос задан всерьез и других шансов ответить правильно у тебя не будет. Я понял, что линия моей жизни завилась узелком и сто́ит неправильно (а может, и правильно) дернуть, как она прервется. И еще я понял, что эта дамочка знает все.
Поэтому я подумал – совсем недолго – и сказал:
– Да.
Она кивнула – не то чтобы одобряя или осуждая мое решение, а просто принимая его как основу для переговоров – и опустила челку на лоб. Потом суховато, мельком улыбнулась и сказала:
– В таком случае нам надо выбраться отсюда и поговорить.
Для меня ее улыбка была первой трещиной в скорлупе – скорлупе, заключившей в себя мое сбоившее сознание, а может, и во всей темной, испещренной звездами скорлупе, содержащей в себе пространственно-временной континуум.
– Идем, – сказала женщина. – Нет, прямо как есть. Не задерживайся. – Она засекла направление моего первого, непроизвольного движения. – И не оглядывайся, если и в самом деле хочешь жить.
Совет не оглядываться обычно кажется довольно глупым, потому что на ум сразу приходит злодей-преследователь из детских страшилок и ты машинально оглядываешься, хотя бы для того, чтобы доказать себе, что уже вышел из детского возраста. К тому же меня действительно мучило любопытство: ужасно (да-да, ужасно) хотелось узнать, кого я только что убил – забытую третью жену? случайную женщину? ревнивого мужа или любовника? (Хотя, казалось, куда уж такой развалине заводить любовные интрижки.) Может, портье? Или такого же пьянчугу, как я сам?
Но мне каким-то образом (как и с ее вопросом насчет желания жить) хватило здравого смысла понять, что это тот самый случай, когда глуповатое в других ситуациях предложение становится убийственно серьезным и что ее слова имеют буквальный смысл.
Стоит оглянуться, и я умру.
Я смотрел прямо перед собой, переступая через пустые темные бутылки и струйку дыма из крошечной дырки в ковре, куда я уронил непотушенный окурок.
Выходя следом за незнакомкой из комнаты, я услышал далекий вой полицейской сирены – он проникал через окно за моей спиной.
Мы еще не дошли до лифта, а сирена ревела совсем рядом. Похоже, пожарных тоже вызвали.
Впереди серебристо блеснуло – напротив лифтов висело большое зеркало.
